Ночной океан

– Азза йа! Азза йа! – вопил безумец. – Айа кха-бао Ктулху Фхтагн! О, Ран-Тегот, Ран-Тегот, Ран-Тегот! Пусти меня к нему!

Плененный сумасшедший, извиваясь всем телом, подполз к запертой двери и стал с силой биться в нее лбом. Джонса, порядком утомленного схваткой, начала всерьез раздражать – и даже пугать – неистовость хозяина музея; он снова ощутил ту необъяснимую тревогу, что ранее настигала его в темноте. Все, что было связано с Роджерсом и его трудами, несло столь отчетливую инфернальную печать! Джонс страшился мыслей о том, что здесь, в опасной близости, пусть даже и за запертой дверью, находится восковой демон, вылепленный руками безумного гения.

Тут произошло нечто такое, что усилило ужас Джонса стократ. Вопли главы музея стихли; он откатился к двери, силясь принять позу, по возможности более близкую к сидячей. Склонив голову набок, он будто прислушался. Выражение злого триумфа исказило его черты, и он заговорил – весьма осознанно:

– Глупец, внемли! Внемли чутко! Он услышал мой призыв и уже идет сюда. Слышишь, как Он выбирается из своей трясины? Пришлось организовать ему илистый бассейн – ничто иное не подошло бы; ибо Он есть амфибия – ты сам видел жабры на фотографии – и прибыл с Юггота, чей лик – свинцово-серые моря да мертвые топи! Он не может распрямиться там, взаперти, в полный рост – слишком мало места, вот и приходится ему льнуть к собственным ногам! Отдай ключи – мы встретим Его и поклонимся Ему, а потом поймаем кошку… собаку… какого-нибудь пьяницу… и вознесем жертву.

Не сам говор безумца, а убежденный его тон поверг душу Джонса в смятение. Казалось, силой внушения Роджерс мог взаправду оживить запертое восковое идолище и заставить его явиться пред их взгляды самостоятельно, без какой-либо сторонней помощи. Посмотрев на тяжелую дверь, Джонс только сейчас заметил несколько трещин, пробороздивших дерево, – хоть и никаких следов физического воздействия не было видно по эту сторону панели. Попробовав представить размер помещения, отгороженного этой дверью, он понял, что не может даже приблизительно определить габариты запертой фигуры; ну а слова Роджерса о бассейне явно были порождены лишь игрой воспаленного воображения, как и все остальное… иначе ведь быть не могло, никак не могло.

На один мучительный миг Джонс полностью лишился дыхания. Кожаный пояс, подобранный им для пущей связки Роджерса, выпал из вдруг ослабевших рук, а по телу прошла дрожь. Джонс понял, что в конце концов поддался безумной атмосфере этого места, ибо теперь, слыша плеск и шаги восстающего из-под водных толщ чудовища, разделял одну с обезумевшим главой музея слуховую галлюцинацию.

– Ну что, Фома, уверовал теперь? – воскликнул Роджерс, заметив ужас на лице Джонса. – Понял теперь? Он идет, и ты все прекрасно слышишь! Отдай ключи… нам нужна жертва!

Джонс не слушал его. Страх сковал по рукам и ногам. Что-то взаправду надвигалось. Чьи-то тяжелые мокрые шаги сопровождались прорывавшимся сквозь дверные трещины животным зловонием – зловонием в чем-то сродни тому, что витало над зоологическим садом Риджентс-парка… и в чем-то – совершенно иным.

Застыв, как восковая статуя, как новый экспонат этого страшного музея, Джонс смотрел, как запор двери мелко дрожит от приложенной с той стороны силы, а затем – выскакивает. Треск ломающегося дерева глушил даже перепуганные крики обездвиженного Роджерса – настолько велика была сила рвавшегося наружу. И вот в образовавшийся проем выпросталось нечто – некая черная, раздвоенная и массивная конечность, напоминающая клешню рака.

– Боже!!! – закричал Роджерс. – Помогите! Помогите! Пожалуйста, не на…

Транс Джонса разлетается вдребезги. Он, не осознавая, что тело реагирует на опасность, не считаясь с оцепеневшим рассудком, пронесся через мастерскую, распахнул дверь наружу, захлопнул ее за собой до щелчка – и буквально взлетел по каменной лестнице, одним махом одолевая по три ступени; вскоре он бежал, не ведая конкретной цели, по скользкой мостовой двора, чтобы пропасть, затеряться в мрачных подворотнях Саутворк-стрит.

Память подвела Джонса после – он не помнил, как добрался до дома. Вполне возможно, свой путь: через мост Ватерлоо, вдоль Стрэнда, от Чаринг-Кросс к Хаймаркету и оттуда по Риджент-стрит – он проделал бегом.

Последующие дни он провел, оправляясь от потрясения и просматривая газеты, выходившие в Лондоне после той дикой ночи. Никаких публикаций, связанных с музеем восковых фигур, не появлялось. Тогда Джонс усомнился в себе – уж не повлияла ли ночь в музее на его сознание так, что он, испуганный одиночеством и темнотой, вообразил и схватку с Роджерсом, и приход чудовища? Нет, исключено – многое указывало на реальность как минимум первого события. Джонс четко понимал, что не сможет жить спокойно, не исчерпав инцидент до конца. Ему необходимо было снова увидеть фотографию чудовища, сделанную Роджерсом, а еще лучше – саму восковую фигуру.

Прошло целых две недели, прежде чем он набрался смелости снова посетить Саутворк-стрит.

Над входом в музей красовалась прежняя вывеска. Подойдя поближе, Джонс понял: открыто. Билетер приветствовал его дружеским кивком, как почетного посетителя. Один из смотрителей выставочного зала с подобострастной улыбкой отсалютовал рукой от козырька фуражки, когда Джонс прошел мимо.

«Неужели всего лишь сон? – думал Стивен Джонс. – Хватит ли мне духу постучать в дверь мастерской и снова лицом к лицу встретиться с Роджерсом?»

Навстречу ему вышел Орабона. На его темном холеном лице по-прежнему играла снисходительная улыбка, но на этот раз служитель был необычайно учтив.

– Добрейшего утра вам, господин Джонс, – проговорил Орабона с легким акцентом. – Давно вы к нам не захаживали. Вы к сэру Роджерсу? Сожалею, но он уехал. Его вызвали в Америку по какому-то чрезвычайно любопытному случаю. Такой неожиданный отъезд, право слово. Я временно его подменяю. Буду служить делу музея верой и правдой до возвращения настоящего хозяина, – выделив голосом предпоследнее слово, Орабона увенчал еще одной улыбкой этот поток выхолощенной вежливости. Джонс не нашелся с ответом. Сбивчиво сформулировав несколько вопросов касательно ситуации в музее с той памятной ночи, он получил в ответ следующее:

– Конечно, я помню, господин Джонс, двадцать восьмое число. Утром, еще до прихода сэра Роджерса, я застал в мастерской страшный беспорядок. Пришлось работать на совесть, чтобы подготовить залы к приему гостей! Наш новейший экспонат пришлось основательно реставрировать литьем – я сам всё проконтролировал. Литье, смею заметить, труд непростой, но у сэра Роджерса я многому научился. Вы знаете, он не только великий художник, но и не менее великий учитель. Жаль, сейчас его нет с нами, но… повторюсь, вызов застал всех нас врасплох. Перед его отбытием мы работали с химическими реактивами. Занятие, доложу вам, из шумных… Возницы, заехавшие во внутренний двор, даже заявили, что слышали пальбу из пистолета в музее, можете себе представить? За всеми колбами и ретортами не уследишь, они порой и взрываются, и разлетаются… Зато мы восстановили новый экспонат! – Орабона гордо выпрямился. – Хотите верьте, хотите нет, но к нам заходили полицейские. Неделю назад мы выставили его в главном зале, и он спровоцировал несколько обмороков. Одного малодушного мужчину прямо перед скульптурой скрутил приступ эпилепсии. О да, этот экспонат, он… оказывает воздействие посильнее, чем прочие… разумеется, мы поместили его в специальную возрастную секцию. На другой день сыщики Скотленд-Ярда завизировали его лично – и сказали, что он слишком страшен для показа широкой публике, и его надлежит убрать вовсе. Какая жалость! Это ведь превосходное произведение подлинного искусства! В отсутствие сэра Роджерса я не решился направить жалобу в суд. Он не одобрил бы, думается мне, лишней шумихи вокруг своей работы. Но время докажет правоту…