Велосипед судьбы

– Что?

– Да всё! С тех пор, как черноглазых насовали везде по квоте, вся жизнь пошла по смуглой линии. Я вот, знаешь, где работал, пока не замели?

– Где?

– На энергостанции, инженером по безопасности. Следил, чтобы реактор не пошёл в разнос и не спалил к хренам всё километров на полтысячи. А что было потом?

– Что?

– Привели черноглазого и сказали: «Бен, это твой напарник! Потому что у нас на станции квоты не выдержаны». А тот заходит в машинный зал, зенки свои чёрные выпучивает, и говорит: «А это чо ваще, блин? Покажите мне столовку и где отлить, а покурю я прямо здесь».

– И что вы сделали?

– Утёрся и дальше работал. А куда деваться? Зарплату, правда, подрезали, потому что зарплатный фонд один на всех, а черноглазым по квоте нельзя платить меньше, чем нам, даже если они рубильник от мобильника не отличают. Так и пошло – я работаю, а он сидит, курит и музыку слушает. И не поручишь ему ничего – во-первых, он ни черта делать не хочет, а во-вторых – не дай бог что-нибудь не то нажмёт. Это же реактор, не хрен свинячий.

– Обидно, наверное.

– Да не то слово. Если б он ещё молчал, то можно было бы держать за мебель, но ведь ему скучно было. И начал он до меня докапываться. Вот, мол, вы, голубоглазые, считаете, что мы тупые. Но, если мы тупые, то почему я тут сижу, а ты вкалываешь? Потому, говорю, и вкалываю, что ты тупой. Если тебя отсюда убрать, только воздух чище станет, а если меня – то вместо станции будет кратер отсюда и до горизонта.

– А он что? – Василисе было не очень интересно, но спать на твёрдой узкой лавке неудобно, голова Даньки отдавила бедро, и очень хочется писать. Но ещё не настолько сильно, чтобы усесться на унитаз у всех на виду. Болтовня соседа хоть как-то отвлекала.

– А он пошёл в комитет по правам чернолупых, их на каждом предприятии сделали. Кучка дармоедов, которые только и искали, до чего докопаться. При этом зарплаты у всех больше моей. Пошёл и заявил, что я его оскорбляю по меланиновому признаку, а ещё препятствую выполнению служебных обязанностей. Меня, натурально, вызвали. Захожу в кабинет, а там три наглых хари. Двоих я знаю – один раньше сортиры мыл, да и то паршиво. Второй вахтером был при шлагбауме – этот поумнее, научился нажимать кнопку «Поднять». А теперь сидят в костюмах, важные. Хотя всё равно укуренные, видно же. А третья не знаю, откуда взялась, – баба толстая. Может, бывшая буфетчица, а может, из профсоюза прислали. «Правда, – спрашивают, – вы вашему коллеге работать не даёте?» «Да он, – отвечаю, – вроде как и не рвётся. До обеда курит, после обеда спит. В этом я ему никак не препятствую». «А вот он пишет, что вы на прошлой неделе не разрешили ему увеличить выходную мощность, что не позволило перевыполнить план по выработке и получить премию». «Ого, говорю, он что, писать умеет? Это я его, выходит, недооценил. Прошу прощения. А насчёт того случая, так это ж реактор, а не трамвай. У него режим. И если мощность поднять, то охлаждение может не вытащить, а линия всё равно на пределе, и больше в неё не просунешь, хоть тресни». «То есть, – говорит толстая смуглянка, – вы признаёте, что отстранили коллегу от управления, несмотря на ясно выраженное желание?» «Ну дык, я его постоянно по рукам бью и говорю: «Ничего, блин, не трогай тут!» «Это потому, что он представитель меланинового большинства?» «Нет, это потому, что он тупой. Но если хотите, я позволю ему рулить. Только дайте мне время, часа четыре». «Зачем?» – спрашивает этот колобок. «Чтобы покинуть зону поражения. Хотя бы километров на триста отъеду, тогда ладно, сажайте его за инженерный пульт…»

– А они что? – спросила Василиса устало.

– Оштрафовали на половину оклада. Но на том, чтобы пустить его к рубильнику, больше не настаивали. А вот теперь прикинь, я тут, а он-то, поди, там. И этакая фигня на всех производствах. Энергетика, химическая промышленность, военные заводы… Да что там, канализация – и та без ума не работает.

– А за что вас…

– Посадили-то? А за что всех. «Нарушение общественного порядка, статья восемь дробь двадцать два, часть третья». «Голубоглазая статья», по ней только нас сажают.

– И что там?

– Препятствование реализации естественных прав меланинового большинства. Не дал чернолупому себя ограбить, выдал ему вместо кошелька в лоб – «препятствование». Он же не просто так тебя грабит, а потому что жертва дискриминации.

– Я?

– Да нет, он. А ты виновата, что твои предки угнетали его предков, поэтому он вырос тупорылым укурком, и вынужден тебя грабить, раз больше ничего не умеет.

– Так вас за это посадили?

– Не совсем. Меня за забастовку. Но статья та же. Потому что если мы отказываемся работать, то препятствуем реализации прав меланинового большинства на непонижение уровня жизни.

– Не поняла, – призналась Василиса.

– Когда Спасительница призвала к забастовке, мы с ребятами на станции перетёрли, прикинули штангель к носу и решили: «А ведь и верно. Вертись оно всё турбиной». И заглушили генераторы, кроме аварийной линии, которая обвязку реактора питает. Вывели мощностя на минимумы, чтоб только сам себя грел, и сели на попу ровно. Вокруг бегают, орут, руками машут: «Мы вас всех уволим!» А мы сидим, чай пьём, с печеньками. Потому что если нас уволить, то кто реактор обратно запустит? Это вам не костёр из краденой мебели в бочке запалить. Потом стали по одному вызывать к начальству, предлагать плюшки всякие, чтобы, значит, прекратил бастовать, перешёл на их сторону. Но никто не повёлся, потому что мы заранее договорились. Мол, если кто скрысятничает, то мы ему не дадим запустить станцию. Её с одного поста не стартанёшь, это дело коллективное.

– Так и не запустили?

– А ты видишь, чтобы лампы горели? Значит, не запустили. Город в блэкауте.

Коридор освещается только двумя батарейными фонарями на стенах.

– И вас всех забрали в тюрьму?

– Нет, только меня.

– Почему?

– А мой якобынапарник решил, что достаточно на мной наблюдал и запомнил последовательность включения. И возжелал запустить реактор сам. Ничего, мол, сложного, он сто раз видел. Но даже если бы он ничего не перепутал, что вряд ли, то с минимумов котёл разогреть – совсем другая последовательность, чем с рабочей температуры на турбину мощность дать. Я ему сразу сказал: «Ты сейчас при полузаглушённом реакторе резервный ток отдашь в систему. И турбины не разгонишь, и насосы охлаждения встанут. Активная зона пойдёт в разнос, и дальше только аварийный сброс замедлителей, после чего дешевле новый реактор построить, чем этот оживить». Но он решил, что я вру, чтобы его напугать. Пришлось дать ему по башке и заблокировать пульт. Вот, теперь на плантарь поеду, травку поливать из леечки. Кстати, покурить не хочешь?

– Нет, вы спрашивали уже. И что дальше будет?

– А хрен его знает. Пульт-то разблокируют в конце концов – директорским ключом всё открыть можно. И даже станцию, наверное, запустят. Среди черноглазых не все по квоте, есть и нормальные инженеры. Но я тебе не зря говорю – и полугода не просидим, как всё навернётся. Не у нас, так у химиков. Не у химиков, так у металлургов. Да хоть, вон, у водоканальщиков – и то мало не покажется. Встанут насосы, и утонет город в говне.

– Вы говорили, Спасительница призвала к забастовке. А вы её сами видели?

– Видел однажды.

– А расскажите, пожалуйста!

– Ну, когда всё только затевалось, пришли к нам агитаторы из «голубой гвардии». У нас и так большинство за них, потому что достал этот тупизм неимоверно. Так что агитировать нас не надо было, и так понимаем. Но насчёт забастовки народ сомневался сильно. Всё же мы энергостанция, не свиноферма какая. Мы встанем – за нами много чего встанет. Поэтому коллектив ответственный, привыкли не только за себя думать. Сразу спросили: «Мы, конечно, за новый общественный договор, против квотирования и «интеллектуального гандикапа», потому что это, как ни крути, жопа. Но это жопа дальняя. А если из энергосистемы выпадет наша генерация, то это будет жопа здесь и сейчас, потому что такую дыру и закрыть-то нечем. Пойдут веерные отключения, блэкауты, и по населению это прокатится, не разбирая цвета глаз. То есть, мы не против борьбы за права, но не стоит ли её начать с калибра помельче, чем станция на полторы тыщи нетто-мегаватт?» В общем, не убедили нас тогда.