Четыреста килознаков

— Спасибо, подумаю, — кивнула я.

Платье я все-таки надевать не стала. Хоть и сидело оно на мне прекрасно, и выглядело отлично, но пахло Аленкиными духами — совсем не моими. Выбрала из своих— темно-зеленое, велюровое.

— Ну так тоже неплохо, — одобрила она и добавила: — Иди, не бойся. Ничего такого я не устрою.

Вот спасибо, Алена. Если б ты этого не сказала, я бы беспокоилась меньше. А раз сказала, значит, в голове что-то такое крутится.

Ник ждал меня у входа — в черном пальто с белым шарфом, элегантный, как рояль. Так говорил мой дед, я запомнила. Поцеловал в щеку прохладными губами, галантно открыл передо мной дверь.

Малый — Михайловский — я всегда любила больше, чем Мариинку, та казалась слишком пафосной. Это был словно кусочек детства: когда-то мы жили поблизости, на Казанской, и бабушка водила меня сюда на утренние спектакли. С тех пор мало что изменилось, и я была этому рада.

— Коленька! — в фойе нам навстречу поспешила бабуля-капельдинерша с ворохом программок. — Давненько тебя не было.

— Здрасьте, теть Лиза, — Ник обнял ее, улыбаясь шире плеч. — Вовка хотел с девочкой пойти, но не смогли.

— Добрый вечер, — поздоровалась и я.

— Это Евгения, — представил он меня.

— Елизавета Константиновна, — бабуля назвалась сама, строго и не без ревности оглядывая из-под очков, словно подружку сына. — Коля, как мама? Не болеет? Работает?

— Да, все там же, преподает. На ноги жалуется, а так ничего, терпимо.

— Ты привет ей обязательно передавай, слышишь?

Тут раздался звонок, и мы пошли в зал.

— Это мамина подруга, — пояснил Ник. — Они здесь вместе начинали после консерватории, на самых маленьких ролях. Только мама стала примой, а теть Лиза так маленькие и пела до пенсии. А потом осталась в театре капельдинером. Я здесь, можно сказать, вырос, за кулисами. Когда по ходу дела на сцене нужен был ребенок, использовали меня.

— Серьезно? — рассмеялась я. — Ты еще и артист?

— Ну типа того, — кивнул он. — Вполне так по жизни артист. Погорелого театра.

Наши места оказались в первом ряду бельэтажа, у царской ложи.

— Хочешь, открою страшную тайну? — спросила я, устраиваясь в кресле. — В детстве мне дико хотелось туда попасть. В царскую ложу.

— И как? Попала?

— Нет, конечно, — я вздохнула с сожалением.

Тут начал гаснуть свет, и я с головой погрузилась в волшебную музыку Чайковского. Ох, как же мне все нравилось! Высоко, по центру, все видно, кроме анатомии и сценического грима, и топот не слышен. Да и в целом… На один вечер убежать из реальности, но не так, как я это делала обычно, а совсем в другую сказку. И Ник рядом!

— Пойдем! — едва начался антракт, он поволок меня за руку к выходу.

— Куда? В буфет?

В детстве это тоже был ритуал: очередь, лимонад и бутерброд с копченой колбасой.

Ничего не ответив, Ник вытащил меня в фойе, подошел к теть Лизе и зашептал что-то ей на ухо. Та удивленно покосилась в мою сторону и куда-то ушла. Ник тем временем старательно читал какую-то историческую афишу на стене, не замечая моих вопросительных взглядов. Потом капельдинерша вернулась, и мы пошли за ней по коридору. Открыв самую обыкновенную на вид дверь, она включила свет и проворчала:

— Только посмотреть.

Господи! Это же царская ложа!

Какие там сорок! Мне снова было пять. Я посидела по очереди в каждом из восьми кресел, погладила бархатные перила, оглядела зал и сцену.

Восторг!

— Спасибо! — сказала, пафосно прижав руки к груди.

— На здоровье, — улыбнулась теть Лиза.

Теперь оставался только один момент, которого я ждала… нервно. Маша и Щелкунчик уже прибыли в конфетное царство, закончились все чайно-кофейные танцы и вальс цветов.

Ну пожалуйста, пожалуйста, пусть этого не будет!

И, разумеется, это случилось!

Это была какая-то парадоксальная реакция. С первых тактов адажио из па-де-де у меня ручьем текли слезы. Мало того, в носу начинало щипать, стоило просто вспомнить о том, что такое адажио есть. Я стискивала зубы и глубоко дышала носом, но лилось все равно. С первого до последнего такта.

Черт, вот позорище-то! «Эмма, за эти слезы я люблю тебя еще больше».

В затуманенное и размытое поле зрения слева вплыла рука с носовым платком. Стало еще стыднее. Промокнула глаза, чтобы не размазать тушь по всей физиономии, высморкалась, скомкала платок в кулаке и до самого конца смотрела только в упор на сцену.

— Ну что, вызову такси? — спросил Ник, когда мы вышли из театра.

Серебряные искры крохотных снежинок вспыхивали в свете фонарей. Как челеста в танце феи драже. В такой вечер — домой? Да это преступление! Так хотелось еще немного продлить сказку.

— Давай погуляем, — предложила я.

— А нога как?

— Побаливает. Но мы недолго. Хочешь, покажу, где мы раньше жили?

— Покажи, — Ник обнял меня за талию, но тут же отпустил, и я уцепилась за его локоть. И спохватилась:

— Только ты без шапки.

Ник поморщился и вытащил из кармана черную шерстяную шапку, похожую на те, которые военные носят с камуфляжем. Она категорически не шла к пальто и шарфу, да и вообще ему не шла, но мне было глубоко наплевать.

— Слушай, это было… — начала я, когда, обогнув «Бродячую собаку», мы свернули на Итальянскую. — Не знаю… Это неуправляемое. Каждый раз так.

Наверно, стоило уточнить, о чем я, но Ник понял.

— У меня то же самое на один фильм. Поэтому смотрю его, только если рядом никого.

Я покосилась с подозрением — что, правда? И нет, он не шутил.

— Военный фильм?

— Да, — теперь удивился уже он.

— Попробую угадать. «Белорусский вокзал»?

— Нет.

— «А зори здесь тихие»?

— Нет, — Ник снова покачал головой.

— Последняя попытка. «Щит и меч»?

— Точно, — как-то растерянно улыбнулся он. — Самый конец. Где песня. Помнишь? «Махнем не глядя, как на фронте говорят».

— Конечно. А меня еще продирает до мурашек, когда Хаген смотрит из самолета. Когда парашюты выбросили. А вот книгу я так и не смогла прочитать. Не пошло.

Продолжая обсуждать старые фильмы, мы прошли по Итальянской, потом по набережной к Невскому. На другой стороне проспекта обогнули собор и вышли на мою родную Казанскую — Казанку.

— Вот здесь я прожила двадцать лет, — я остановилась у подворотни, у закрытых ворот и калитки. — Когда замуж вышла, переехала к Ладожскому вокзалу. Потом на Испытателей жила, теперь вот в Озерках. Но это для меня уже какой-то другой Питер. Все, что не центр, — другой. Родители здесь еще два года прожили, а потом развелись и квартиру разменяли. Мама на Ленинском, отец на Парнасе. А я уже двадцать лет привыкнуть не могу. Когда становится совсем тоскливо, приезжаю. Просто хожу, смотрю.

— Понимаю, — согласился Ник. — У меня так же. Я на Невском жил. Между Фонтанкой и Литейным, в самой-самой глубине квартала, в лабиринте. Родители до сих пор там. У нас по маминой линии все либо артисты, либо певцы, либо музыканты. С середины восемнадцатого века, когда первый государственный театр открылся, при императрице Елизавете. Вот там мой предок играл.

— Ого! — присвистнула я. — Значит, ты первый порвал шаблон? Тогда понятно, почему твои были так недовольны. У нас похоже, но наоборот. Ты первый стал военным, а у нас с восемнадцатого века династия военных. Предок был крепостным помещика Аллеманова, его забрали на какую-то войну в солдаты, и он так здорово отличился, что получил вольную и унтер-офицерский чин. Фамилии у него, разумеется, не было, записали по помещику, но усеченно — Лимановым. А уже его сына за военные заслуги пожаловали дворянством. Ну так и повелось, все сыновья шли в армию. Даже один генерал от инфантерии был. В тридцатые, конечно, покрошили всех капитально. А твоих не зацепило?

— Нет. Знаешь, как Колчак говорил? «Не трогайте артистов, проституток и кучеров. Они служат любой власти». И это правда. Он вообще умный мужик был.

Мы потихоньку дошли до Гороховой, а на набережной повернули обратно к Невскому.