Йага

Темнело, и начиналось сущее волшебство. Мороз, верно, и впрямь был среди них, ибо то щипал за нос, то хлопал по щекам, пока не покраснеют. Небо опустилось низко-низко, тучи набухли… Вот-вот задушит селян в своих объятиях хозяйка Тень! Но тут жрец чиркнул огнивом и уронил искру в глиняный горшок с хитрыми дырами в стенках. Поджёг лучинку об затеплившийся огонёк и запалил второй светец. За ним третий, четвёртый и ещё, ещё, ещё… Огоньки поплыли из рук в руки, от них возжигались новые — и вот уже целая россыпь звёзд течёт по улочкам Чернобора. Когда вышли к воротам, песня вошла в силу, а огоньки сияли, как снежинки под полной луной. Дали горшок со свечой и Йаге. Она несла его бережно, опасаясь обронить. Ну как разобьёт ненароком? Ну как ветер задует золотую искру? Но пламень сиял ровно, не чадил и не дымил, а Рад и Рьян по бокам оберегали колдовку и от неловкого шага, и от злого человека. Йага запела.

Песен Чернобора она не знала, зато ведала язык Безлюдья. И язык этот, похожий на птичий щебет, на шипение змеи, на тоскливый волчий вой и жужжание пчёл, знаменующее приход тепла, звучал как родной. Дочь леса пела тихохонько, чтобы не мешать звать Мороз, но всё одно до каждого донеслись её слова. Согрели, как горячие бока сосудов, тронули за душу, пообещали, что и самой лютой зимой найдётся, у чьей печи скоротать вечер. Песни не соперничали. Они переплетались и дивно дополняли одна другую, и никто не попросил ведьму умолкнуть.

Когда песня стихла, Йага повернулась к Рьяну что-то спросить, а тот глядел на неё чистыми синими глазами, и огонь в них сиял ярче всех светцов вместе взятых.

— Рьян?

Он хотел сказать что-то, но не сумел. Взял ладонь колдовки, прижал к губам и шёл так ещё долго-долго, а Йага, хоть и неудобно было удерживать сосуд одним только локтем, руки не отнимала.

Обходя город вдоль стены, раз или два крепким сыновьям жреца приходилось освобождать увязший в грязи воз. Старики быстро устали и замедлились, а сцепившись языками в хвосте шествия, вовсе остановились. Заскучали и дети. Наевшись сластей впрок, они начали зевать и проситься домой, но праздник ещё не был окончен.

Сделав полный круг, горожане сгрудились у ворот. Там уже сложили большой костёр из сухих поленец. Дрова облили смолой, жрецу оставалось лишь швырнуть сосуд с огоньком.

— С нами ли ты, батюшка Мороз? — спросил старик. Из туч посыпалась мелкая белая крошка. — Хорошо ли мы тебя встретили?

Бабки негромко переругивались, выясняя, раньше али позже о прошлом годе лёг белый покров, какому-то без меры шустрому ребятёнку отвесили оплеуху, и тот ну реветь! Остальное же было чин чином. Величаво опускались с неба снежинки, звёздами сияли огоньки.

— А коли так, и ты будь к нам милостив, батюшка. Проходи в Чернобор, гостем желанным назовём. Да смотри, не засиживайся и не лютуй!

Полетел глиняный горшок, и пламя высоко взвилось над поленьями! Самой туче пузо опалило! Нынче Мороз гость в Черноборе, а стало быть, как и всякому гостю, озорничать ему не след.

Кто опытный, успели плотнее сгрудиться вокруг воза. Знали, что жрец откинет дерюжку и достанет большой кувшин, а сыновья откупорят залитую воском крышку. Первый глоток батюшке Морозу, в костёр; второй жрецу; потом отхлебнут сами. А после и все желающие смогут отведать крепкого ягодного вина. Хотя что уж, на всех не хватит. Оттого скоро вокруг повозки свободного места не осталось. Йага же, напротив, увлекла Рьяна в другую сторону.

— Мне тебе сказать что-то надо, — сбивчиво пояснила она.

Она тянула его за собою к опушке леса, а сердце замирало: что ещё молодец ответит? Потонули в ночной темноте нарядные девичьи уборы, скрылись за холмами черноборцы, только золотые искры костра нет-нет, а взлетали в чёрное небо и кружили там, как потерявшиеся светлячки.

Границы бора ведьма не нарушила. Остановилась на полянке в березнячке — уже не людское царство, ещё не лес. Нерешительно застыла, удерживаясь на тонком лезвии миров. Можно ведь со всех ног броситься в чащу и забыть город, где не сразу разберёшь, кто друг, кто враг, улыбчивого Рада и проклятого с далёкого севера забыть. А можно пойти в Чернобор, в чистую избу усмаря. Сесть под окном с вышиванием и слушать, как мужики обмениваются колкостями. Один — что брат; второй…

Едва касаясь, Рьян убрал густые волосы от её шеи и коснулся губами. Йага вздрогнула и отошла. Она убежит. Вот скажет то, что зудит на языке, и убежит.

Она повернулась к нему, но очей не подняла, так и вперилась в подёрнутую инеем траву. Осторожно стянула сапожок, а за ним второй.

— Простудишься, — буркнул северянин и подался к ней, но ведьма жестом остановила.

Да и ни к чему ей уже была обувка: там, где сминали траву босые ступни, иней таял, а жухлую безжизненную траву сменяла сочная весенняя поросль. Ведьма горела, и земля отвечала ей жаром.

Йага скинула тулупчик.

— Ты что делаешь?

Голос северянина было не узнать: низкий, хриплый. Не то сдерживаемая ярость сквозила в нём, не то иная сила, которую не способен обуздать муж.

Ведьма потянула тесёмки понёвы, и юбка соскользнула по смуглым ногам. Рубаха обнажила плечо, ключицы и грудь, легла рядом с остальной одёжей. Дочь леса осталась нагой, а Рьян глядел на неё, как в первый раз, и глаза его по-звериному сверкали в темноте.

— Остановись, — взмолился он. — Не подходи, иначе…

Йага подошла, а тропка из молодой травы проросла за нею. Выпускали бутоны цветы, просыпалась мошкара, удивлённо выкапывались мыши. На лужайку опустилась весна, а по самой её кромке валил пушистый белый снег. Он плотной занавесью укрывал влюблённых, глушил звуки.

Она положила ладони на его плечи и скользнула к груди, распахнула телогрею и прильнула губами к подбородку — куда доставала. Сердце забилось пойманной птичкой. Девка прижалась к его груди, чтобы не глядеть в глаза. Пришло время. Боле некуда деваться. Она выпалила:

— Я тебя люблю!

И зажмурилась, не зная, плакать или смеяться. Грудь молодца стала каменной. Ни вздоха, ни удара сердца — ничего. Ровно умер.

А потом родился заново, подхватил её на руки и закружил.

Он целовал её. Горячо, сильно, больно. Всё вокруг стало Рьяном. Трава под бёдрами, сдавливающий грудь воздух, редкие снежинки, чудом залетающие в их весну и каплями дрожащие на коже.

Девица изогнулась дугой, подставляясь жадным губам, вцепилась в рыжие кудри, и проклятый зашипел от боли и страсти. Синие глаза, руки, губы, трава, воздух — всё ласкало её и было ею. Где-то далеко шуршала чёрная чаща, а с другой стороны, у городской стены, облизывал угли, извивался пламень костра. И они, тот и другой, тоже были ею.