Живые пешки

Райя, всё ещё наклонившись, глядит на него. В её глазах молчаливый сигнал.

«Сейчас».

Кирк и Райя срываются с места одновременно: она прыжком уходит из конусов света, а он бросается за машину, на бегу выхватывая пистолет и давя на спуск. Массивные фигуры военных видны в свете фар чётко, как мишени.

Кирк стреляет в лица, в ноги, в низ живота, под бронежилет. Одного убивает первым же выстрелом, второго ранит в лицо.

Оказавшись в темноте за машиной, он крадётся к каменному льву. Военные кричат и бегают, стонет раненый. Райю Кирк не видит. Он едва успевает заскочить в выбитые двери театра, когда по нему открывают огонь из всех стволов.

Его прижимают очередями, не дают высунуться. Военные не жалеют патронов, и внутрь вестибюля с потоком пуль летит град осколков бетона и штукатурки. Шквал выносит остатки дверной рамы. Кирк прижимается к стене до тех пор, пока они не перестают палить. В настороженной тишине отчётливо слышно, как раненый в лицо ругается и стонет.

Хлопают пистолетные выстрелы — один, два. Кирк, высунувшись вполглаза, видит, что один из троих теперь лежит, выронив автомат и схватившись обеими руками за колено, а двое других палят в темноту, повернувшись к Кирку спиной.

Мгновенно прицелившись, он стреляет одному в поясницу, ниже бронежилета. Другой, разворачиваясь, получает следующую пулю в бок, а потом ещё две в лицо. Раненый в ногу пытается поднять оброненный автомат, но выскользнувшая из темноты Райя приставляет пистолет к его лбу и стреляет.

Кирк идёт к ней, опустив оружие. Она стоит в свете, оглядывая убитых.

— Наш связной — всё, — говорит Райя, кивая в сторону пикапа. Проследив её взгляд, Кирк видит неподвижное тело, смятое автоматной очередью.

— Берём чемоданы и уезжаем, — говорит Кирк, шагая к багажнику пикапа. Труп связного мешает пройти, и через него приходится перешагнуть.

Они быстро закидывают чемоданы в свою машину и уезжают.

Кирк прилагает все усилия, чтобы поскорее выехать из города, и адреналин в крови помогает, обостряя реакцию. Райя не говорит ни слова, не отвлекает. Выведя машину на шоссе, Кирк вздыхает с облегчением.

Говорить не хочется. У Кирка это всегда так после боя — особенно если кого-то убил. Только через некоторое время он понимает, что лицо онемело от долгой неподвижности, а на шее выступил пот, а в салоне очень душно. Открыть окно он забыл.

Он вытирает шею ладонью. Райя молча включает кондиционер.

— Я лет пять прожила в Манчестере. Там и выучила английский. А потом переехала в Израиль. В двадцать три года завербовалась. А потом — Агентство.

Кирк долго молчит. Райе даже кажется, что он её не услышал.

— А я после Канады жил в Гонконге, — говорит он. — Когда родители погибли, записался в армию, потом стал наёмником. Был ранен, попал в госпиталь. Когда лежал там, пришёл человек и предложил мне особую работу. Так я узнал про Агентство.

— Знакомая история, — говорит Райя.

— Тогда я решил, что с меня хватит войны. Что я уже не хочу быть наёмником. Что Агентство с его маленькими точечными операциями мне больше по душе. Но и здесь…

Он глядит в зеркало заднего вида. Города не видно, но Кирк чувствует, что он там. И у Райи тоже наверняка это ощущение. Можно даже не спрашивать.

— Давай поговорим, — произносит Кирк. — О чём угодно, о любой ерунде. Это помогает отойти. Сбросить напряжение.

— Есть ещё способ сбросить напряжение, — говорит Райя, поглядывая на Кирка. Он смотрит ей в глаза, и она не отводит взгляд.

Это всё же будет неправильно. Неуместно. Только не после этого города. После него ничего не хочется. Кирк переводит взгляд на дорогу.

— Тебя дома кто-нибудь ждёт? — спрашивает он.

Она качает головой.

— Я и не знаю, где это теперь — дом. Да и вообще, это всё — кухня, быт, стирать носки — это не для меня. Последнего, кто пытался убедить меня осесть у него дома, я выставила за дверь.

Кирк усмехается. Райя тоже невесело смеётся.

— У тебя глаза закрываются, — говорит она. — Давай я поведу, а ты поспишь.

— Да нормально. В целом.

— Давай, не строй из себя крутого. Тут удобное сиденье.

Она говорит без своей привычной колкости — мягко, с простой человеческой заботой. Кирк медлит, а потом соглашается.

Они останавливаются на трассе, выходят, чтобы поменяться местами, и Кирк идёт к багажнику, будто что-то вспомнив.

— Надо посмотреть, что он нам привёз. Ничего другого мы всё равно уже не получим, но хочется знать, с чем придётся работать.

Они открывают чемоданы. В тусклом свете лампочки поблёскивают компактные и точные автоматы, прицелы, глушители, запасные магазины, коробки с патронами. На мягкой подкладке уложены тактические гарнитуры, аккуратно свёрнутые разгрузки.

— Прямо как открывать подарки, — произносит Райя, оглядывая оружие.

— Рождество в этом году наступит пораньше, — говорит Кирк. — И будет жарким.

— Я напишу Бенуа, что мы готовы.

Райя отправляет сообщение, а Кирк глядит назад, туда, где в темноте остался город.

Там очень легко остаться одному. Вот что тяжелее всего. Там пусто, мертвенно и одиноко. Там не чувствуешь жизни. Совсем как тогда, когда раненый солдат Кирк Меррит брёл в темноте через разрушенные кварталы Тринидада, и вокруг не было никого из своих — никого не было, они все ушли, а он был брошен и один, один, один, и страшно было умереть там, и даже не смерть пугала больше всего, а то, что в последние секунды никого не будет рядом.

— Ложись спать, — ладонь Райи ложится на плечо. — Я поведу. Спи и ни о чём не думай.

— У тебя так получается? — спрашивает Кирк, всё ещё глядя назад.

— Получается. Пока что получается.

Он идёт к пассажирской двери, откидывает сиденье, ложится и закрывает глаза. Райя ведёт, поглядывая на него. Тревога и одиночество растворяются, мысли текут всё медленнее, и через несколько минут Кирк засыпает под шум двигателя.

25. Цена своей шкуры

Уже за полночь. Народу полно. Обычный вечер в «Каса Нове».

И Надиви тоже здесь, сидит у хозяина в кабинете. Нравится ему тут бывать. Пьют там, дуют кальян, оттягиваются. А мы, внизу, работаем.

Всё как всегда. Я кручусь, встречаю всякую мелочь, стараюсь обуть кого-нибудь из туристов. Джен на сцене сверкает задницей. Все при деле. Разве что минутка выдастся постоять и перевести дух.

И при всём при этом тут куда легче. Я это сразу почувствовала, как только освоилась — легче и безопаснее, чем на улице. Тут, в шумном клубе, в сверкающем свете, можно подумать, что всё прошлое просто приснилось.

Приснилось, как в шестнадцать лет пошла на панель. Как избили какие-то подонки, а потом сказали, что теперь я работаю на них. Как оставили совсем чуть-чуть из того, что я заработала, и этого едва хватило, чтобы расплатиться за лекарства для отца, и чтоб заплатить сиделке.

Как через два года увидела на панели новую девчонку. Как пыталась предупредить её, отговорить. Какое взрослое у неё было лицо, когда она рассказывала мне, что у неё двухлетняя дочка, и её надо кормить.

Как сутенёр меня отлупил за то, что пыталась отговорить новенькую. Как потом болели сломанные рёбра. В тот день мне как раз исполнилось восемнадцать.

Как Надиви забрал меня с улицы. Как через неделю работы в клубе я узнала, что изуродованный труп той девчонки нашли в овраге за городом. Как я пыталась узнать, что стало с её дочкой, но не сумела выяснить ничего.

Как намекнула хозяину клуба, что девчонку мог убить её бывший сутенёр. Как хозяин бросил: «Не лезь не в своё дело».

И это всё тоже пройдёт. Когда Агентство закончит свою работу здесь, и Куратор перевезёт меня в Америку. Вся грязь останется тут, а я буду там. Начну жизнь заново, с чистого листа. А об этом всём и вспоминать не стану.

Замечаю, что в зале происходит что-то ненормальное. Какая-то суматоха, толпа волнуется. Клиенты вскакивают и бегут, охрана бестолково мечется. Несколько секунд озираюсь, не понимая, а потом замечаю людей в чёрной форме с большими белыми буквами на спине: INTERPOL.