Алло, Милиция? 2

Никаких последствий самобичевание не имело. Он поймал такси и отправился на две встречи: отдать сумму на укрепление отечественной госбезопасности и получить сведения у Образцова, обе прошли вне стен здания на улице Комсомольской.

— Волобуев вам говорил, какая обстановка во Львове? — спросил Николай, рассматривая щётки стеклоочистителей, размазывающие снег по лобовому стеклу.

— Ещё как. Говорит, там на каждом заборе пишут: «москаляку на гиляку». Или: «найкращий москаль — мэртвы москаль»[1].

— Преувеличивает. Но правильно делает. Львовщина ещё сильнее тяготеет к Польше, чем наша Западная Белоруссия. Как начались волнения и забастовки у поляков, украинские западенцы кричат: и у нас пора. Конечно, не все. Но много. Кто не согласен, помалкивает.

— Волобуев взялся сам нас сопровождать. Выгодное дело. Он числится в ансамбле вторым помощником худрука или администратора, рублей десять-двенадцать капает с каждого концерта. Ни за что не поверю, что полученные на гастролях рублики и зарплату в филармонии он сдаёт в кассу КГБ.

— А вот этого тебе знать не стоит. Есть пределы. Куда не просят — не лезь.

Пообщавшись с Сазоновым, очень щепетильно относившемся к вопросам денежным, Егор по нервной реакции Образцова понял: и в «пятаке» всё непросто.

— Ладно, спрошу о более насущном. Если известно о массовом недовольстве на Львовщине, что делаете вы?

— А что мы? Точнее — львовские коллеги. Ничего. Отлавливают только самых резвых. И то — аккуратно. Стараются не злить. Охраной общественного порядка, чтоб гадости не рисовали на стенах и не выкрикивали, должна заниматься милиция. Так в той милиции — ровно такие же западенцы. Ладно… Ты парень безбашенный, но с головой, как бы странно это ни звучало. Куда не надо — не суйся. И помни, что главное — разобраться с наркотиками. Одежды погибшего нет, чемодан вымыли. Никто не знает, были ли наркотики, погибший — потребитель или распространитель. Всё зависит от тебя. Соображения, подозрения есть?

— Пока мой единственный подозреваемый — Серёгин. Трус, способный от страха на резкие поступки. Когда изобличил его с аферой насчёт продажи дисков с автографами, он аж взвился и едва не полез в драку. Наврал ему, что доложено куда следует, тот сдулся как проколотый шарик. Но… не знаю. Очень легко согласился взять меня в долю в нелегальной торговле пластинками, я уже закупил сотню. Втираюсь в доверие как соучастник. Но то — спекуляция, мелочь. Для мокрухи Серёгин хлипкий, кишка тонка.

— Понятно. Теперь о Волобуеве. У тебя изменилось впечатление о нём?

— Не доверяю его профессиональным навыкам. То, что видно на поверхности: формальное отношение к службе, создание видимости и решение личных вопросов. Может, он — гений негласных методов, но от вас же слышал, Волобуев не смог никого завербовать, оттого меня и внедрили. Николай, я очень сомневаюсь, что он будет полезен, если мне понадобится проверить подозрения в отношении кого-нибудь из песняров на причастность к убийству Сафронова.

— В худшем случае — обращайся к местному управлению КГБ. Называй оперативный позывной, известные тебе телефоны в Минске, мою фамилию. У нас есть закрытая линия связи. Узнав, что ты — свой, в помощи не откажут. Но и особо напрягаться не станут, — откровенно признался Образцов. — Ты всё же не являешься штатным аттестованным сотрудником.

— Ну да. Это как если бы в Горьком над телом Сафронова я размахивал удостоверением дружинника минской милиции и требовал комплекса следственно-оперативных мероприятий. Меня даже нах не послали бы, просто проигнорировали.

— А иногда агент вынужден действовать на свой страх и риск, не раскрывая свою принадлежность к службе и не имея возможности получить от неё никакой помощи. Правда, это больше характерно для шпионских игрищ первого главка, в «пятёрке» немного проще.

— У меня единственная просьба напоследок. Подбросьте меня к ЦУМу. Валера Дайнеко позвонил нужным людям, чтоб продали мне по блату кассетный магнитофон, на прилавке его нет. Не особо хотел покупать сейчас, и так много расходов. Но Валеру обижать не хочу, он старался.

С покупкой магнитофона и прочими делами он задержался сильно, приехав на Калиновского, когда до отправки двух поездов осталось всего ничего — около четырёх часов. Настя изнервничалась.

Он обнял её, усадил на колени, как делал много раз.

— Почему-то гораздо больше не хочу с тобой расставаться, чем в прошлый раз. Месяц…

— Но ты же сам согласился на гастроли, хоть мог не ехать! — она взялась ладошками за его лицо и развернула к себе, очень близко, глаза в глаза.

— Вспомни, из-за чего. Чтоб облегчить тебе отъезд в Гродно.

— Знаешь, что по-белорусски означает слово «лягчыць»? Кастрировать.

— Предлагаешь мне отрезать гениталии и тем самым упростить жизнь?

— Нет. Не надо. Ничего в тебе не хочу менять. Егор! Я вернусь через неделю. От силы — через десять дней. Ты можешь сорваться среди гастролей? Заболеть, например.

— Не принято так. Парни очень ответственные. Больные, с бодуна, но выходят на сцену. Когда у Мулявина в Одессе брата убили, и тот ещё в морге лежал, избитый в мясо и с проломленной головой, Муля вышел на сцену и пел. Потому что люди купили билеты и ждали много дней. Потому что ансамблю предстояло ехать в ФРГ на фестиваль, и любой срыв концерта мог стать поводом к запрету турне. В коллективе мы принадлежим не себе, а коллективу. Не нравится — уходи и закрой за собой дверь.

— Ну вот… В тебе опять прорезался вожак из комсомольской организации. Все как один, за общее дело и так далее.

Он отечески поцеловал её в лоб.

— Ребёнок, ты не права. Комсомол — это общеобязательная молодёжная игра. Не вступил — не поступишь в вуз. А раз ты уже в комсомоле, участвуй в движухе. Чем больше поучаствуешь, в том числе — чисто для галочки, для одной только показухи, тем лучше перспективы. Потому в комсомоле такое огромное количество карьеристов, которым на всё остальное плевать. А ансамбль — это организм. «Песняры», я так думаю, лучшие в СССР. Каждый на своём месте. Конечно, существует взаимозаменяемость, кто-то выпил холодной водки и потерял голос, его подменят, сохранят общее звучание, идеальное… Но только в виде исключения подменят. Потому их и любят. Нас любят, я не привык ещё считать себя частью звёздного состава. Кстати, поздно дал согласие на гастроли, Мулявин не успел оформить мне ставку музыканта. Еду опять — помощником звукооператора, ставка десять рублей за концерт, а не семнадцать.

— Сорок концертов по десять рублей, командировочные и оклад… Пятьсот рублей! Ого!

— Мне ещё стипендия в БГУ капает, меркантильная ты моя.

— Всё равно — не хочу! Не уезжай!

После этого заявления, абсурдного, но вполне искреннего, говорить было не о чем. Поэтому начались поцелуи, переросшие в большее. В их близости было больше грусти, будто прощались не на месяц, а навсегда.

Вернувшись из ванны после омовения, Настя опять устроилась на диване, свернувшись клубочком в его объятиях. Егор спросил:

— Почему твоя мама считает это «гржешным»? Можно только после брака и венчания в костёле?

— Ну, не до такой степени она старорежимная. Дело в другом, считает себя пани, а твой род — хлопским. Странно, да? Она родилась в тридцать восьмом и, конечно, не помнит того, что называют «освободительным походом Красной армии». Но её родители были из учительской интеллигенции, во Второй Речи Посполитой учителя считались очень престижной профессией, но то что сейчас — распределение в колхоз под Хойниками после филфака и девяносто рублей грязными. А в предках кто-то затесался из шляхты, пусть даже безземельной.

— Отец?

— Он белорус, из военных. Его папа погиб на Вестерплатте в тридцать девятом во время войны Польши с Германией. Место считается легендарным. Дедушка был всего лишь подхорунжий Войска Польского, но герои Вестерплатте — это национальная легенда, их потомков никто не назовёт дитиной хлопской. Ты же вырос в безотцовщине, то ли мент, то ли лабух. Хлоп.