Страница 6 из 53
— Никакие это не приколы, — огрызаюсь я.
— Тогда что же это?
Его брови изгибаются дугой, когда он запихивает в рот половину куриной ножки.
— Я не хочу участвовать в убийстве животных только ради временного удовольствия. Это эгоистично.
Он снова хихикает, выразительно чмокает губами и стонет, когда откусывает следующий кусочек.
Закатывая глаза, я возвращаюсь к бумаге и сосредотачиваюсь на словах, поднося ручку к уголку рта и покусывая твердый пластик. Отвращение подползает к моему горлу, когда я развожу чернила и провожу резкие линии по буквам, пока моя рука не начинает болеть от давления, и всё, что я написала, оказывается зачеркнутым и ненужным.
Абсолютное дерьмо.
— Ням, что так вкусно пахнет?
Голос Дороти воцарает в воздухе. Легкий и воздушный, он режет мне уши, как и каждый раз, когда она говорит. Я смотрю вверх сквозь ресницы, следя за ней, пока она заходит на кухню, и широко улыбаюсь, когда она встает рядом с Зиком.
— Это плоть животного.
Зик подмигивает мне.
Я скалюсь.
Она хихикает.
— Звучит аппетитно.
— Правда? Твоя сестра считает меня отвратительным за то, что я ем это.
— Мне нет дела до того, что ты делаешь со своей жизнью, Иезекииль.
Я захлопываю блокнот, подтянув его к груди.
— Ну, Эви не очень известна своим хорошим вкусом, — говорит Дороти, бросая на меня взгляд. — Без обид.
Я сужаю глаза, рассматривая её идеально отглаженный брючный костюм в голубую клетку и ярко-красные губы. Она всегда собрана, но сегодня она выглядит немного экстра собранной, и хотя отсутствие её в доме — это благословение, мне также не нравится мысль о том, что она может выйти в город и светить своим лицом повсюду на публике.
Она либо не понимает, что постоянно подвергает нас риску, либо ей просто всё равно, а наш отец любит её слишком сильно, чтобы приструнить, позволяя своему чувству вины за Нессу перетекать в его привязанность к Дороти, пока она без труда вживается в роль «папиной любимицы».
Но меня это вполне устраивает. Я не хочу быть ничьей любимицей. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Ты готова идти? — спрашивает её Зик.
— Да, — отвечает она. — Папа уже рассказал мне всё.
Я наклоняю голову, любопытство плетет паутину в моей груди. Я никогда не видела, чтобы Зик и Дороти куда-то ходили вместе, а тем более выполняли поручение нашего отца.
— Куда вы идёте?
Лишь на секунду замешательство омрачает черты лица Дороти, брови втягиваются внутрь, а глаза двигаются туда-сюда, словно мой вопрос раскрывает невидимую головоломку, которую ей нужно собрать. Но это всё длится лишь мгновение. Так же быстро, как появился этот взгляд, он исчезает, её глаза проясняются, а по лицу расплывается улыбка.
— Зик хочет ввести в дела какого-то парня. Папа попросил меня пойти с ним и убедиться, что он нам подходит.
Плечи Зика напряглись.
— Я бы знал, если бы он был недостоин. Думаешь, я лгу? Да иди ты отсюда с этим дерьмом.
Она смеется.
— Я ничего не думаю, Зик, просто говорю то, что сказал папа, — она качает головой, снова глядя на меня. — Разве он тебе не рассказывал?
У меня щемит в груди от ее слов, потому что нет, он мне не говорил. И хотя мне не нужно знать всё, что происходит, всё равно неприятно, когда он держит меня на заднем плане, слепой от бездействия и связанный кровью.
Особенно когда он говорит мне наедине, как я важна.
Но я понимаю, почему он этого не сделал. Я бы не согласилась сейчас вводить кого-либо нового. Не сейчас, когда кажется, что нас атакует невидимый враг со всех сторон. Между Кантанелли из Чикаго, заключающими тайные сделки с мэром нашего города, и идиотами-наркоторговцами, которые думают, что это хорошая идея — нажиться на верхушке, сейчас не лучшее время.
Глаза Зика переходят на меня.
— Он не сказал тебе, потому что рассказывать нечего. По крайней мере, пока.
Я киваю, мои пальцы играют с краями тетрадного листа.
Он встает, разминая шею.
— Я пойду заведу машину. Выезжаем через пять минут.
Дороти улыбается ему, её глаза следят за тем, как он проходит через арочный коридор и исчезает, прежде чем она поворачивается ко мне лицом.
— Он просто пытается заставить тебя чувствовать себя лучше… ты ведь знаешь это, да?
— Чувствовать себя лучше для чего?
Она пожимает плечами, поднимая одну из рук и ковыряясь в ногтях.
— Потому что папа вводит меня в курс дела.
Я поднимаю брови.
— Удачи тебе с этим.
Её еёухмылка падает.
— Что это значит?
— Это значит… удачи тебе с этим, — повторяю я. — Уверена, что меня привлекут, когда придет время исправлять твои косяки.
Её взгляд переходит на мой маленький блокнот.
— Неважно, Эви. Это тебе удачи сидеть здесь, злиться на весь мир и писать свои глупые любовные заклинания. Может быть, если бы ты немного постаралась быть нормальной, папа обратил бы на тебя внимание, а не прятал бы тебя по углам и выводил только по ночам.
Я стиснула зубы, мои пальцы крепко сжали края бумаги.
— Это поэзия.
Она ухмыляется.
— Конечно.
— Дороти, нам пора идти, — говорит Зик, возвращаясь в комнату и глядя на меня. — Хочешь, я возьму тебе что-нибудь на обратном пути?
Я широко улыбаюсь.
— Новая сестра была бы кстати.
Дороти насмехается.
— Зачем? Ты даже не смогла уберечь свою старую.
Моя ухмылка падает, и мои пальцы перемещаются с блокнота на край купонного островка, горе пылает в центре моего нутра, как кислота. Закрыв глаза, я считаю до десяти, позволяя памяти Нессы привести меня в чувство спокойствия, которого я на самом деле не чувствую. Иначе я снова буду склонна действовать в соответствии с этими назойливыми импульсами, а это не пойдет мне на пользу.
— Дороти, — огрызается Зик. — Заткнись и садись в машину.
— Но я…
— Сейчас.
Она надувается и уходит, бросив последний взгляд через плечо.
Тишина давит, с каждой секундой становясь всё тяжелее, но всё же я держу свои глаза закрытыми, так сильно, что начинает болеть голова.
Десять. Девять. Восемь. Семь…
— Она это несерьёзно, — наконец шепчет Зик.
Я разлепляю веки и смотрю на него.
— Она серьёзно. Но всё в порядке.
Закрыв блокнот, я встаю, ярость пульсирует в моих венах. Выйдя из-за большого кухонного острова, я протискиваюсь мимо Зика, и иду так быстро, что у меня горят ноги. Я не останавливаюсь, пока не оказываюсь у парадного входа, черно-белый клетчатый мрамор сверкает под хрустальной люстрой, большая лестница расходится в разные стороны. Мои ноги топают, пока я поднимаюсь по ступенькам, и я сосредотачиваюсь на счете в то время, как направляюсь к своей комнате.
Всё, что угодно, лишь бы не думать о чувствах, бурлящих под поверхностью моей кожи.
Маленькие лучи приглушенного солнечного света рассыпаются по блестящему деревянному полу, и я целенаправленно обхожу их, пока иду по коридору. Этот дом слишком большой. Слишком яркий, со всеми абстрактными картинами на стенах и светом, проникающим через оконные стекла.
Открыв дверь в свою комнату, я подбегаю к торцевому столику и засовываю блокнот в ящик, а затем направляюсь к туалету и вздыхаю, глядя на себя в зеркало.
Мое лицо выглядит источенным. Усталым. Я поднимаю пальцы и провожу ими под глазами: из-за темных кругов мутно-коричневые радужки выглядят как черные ямы. Я надавливаю на них с силой, пока давление не выплескивается через глазницы, и провожу ногтями по щекам, кольца, украшающие каждый из моих пальцев, звенят при соприкосновении.
Соберись.
Потянувшись за огромной резинкой на столе, я собираю свои крашеные черные волосы в беспорядочный пучок и накидываю толстовку, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз, чтобы убедиться, что Зик и Дороти действительно уехали.
Так и есть.
Зик технически не живет здесь, но большую часть времени он проводит в поместье. Мой отец предпочитает держать свой внутренний круг как можно ближе, поэтому он не выходит далеко за пределы семьи и нескольких ближайших помощников. К счастью, особняк площадью около тысячи квадратных метров, один из самых красивых в Кинлэнде, и в нем достаточно места, чтобы я могла исчезать без лишних разговоров.