Страница 17 из 27
За этими, прямо скажем, не слишком веселыми мыслями староста потянул еще сливовицы из узкого горлышка чоканчича, и тут вдруг на дороге, что далеко просматривалась от кучи его, увидал одинокого путника. «И кого это еще к нам несет? – подумал Слобо. – Хотя вроде не турок. И то хорошо». Тут на ухо ему начали галдеть кум с кузнецом. Вести они принесли такие, для которых одной бутыли ракии явно было маловато.
А дела такие были. В феврале в селе Орашац, что под Тополой, снова собрались князья, гайдуки, другие уважаемые люди и даже святые отцы из девяти нахий Белградского пашалыка – а всего их двенадцать было. Там под звон сабель и выстрелы из ружей объявлено было о начале похода не Белград и другие наиглавнейшие сербские города. Вождем восстания избран был Георгий Петрович, коего турки прозвали Черным – бывалый гайдук, смысливший в военном деле не хуже, чем Слобо смыслил в севе и сборе урожая. Успел Караджорджа накрутить туркам хвост так, что бежали они далеко и вопили громко.
Старосте не сиделось на месте от такой новости. С одной стороны, это было хорошо, потому что терпеть дахий с их бесконечными поборами не было уже никакой мочи. С другой, турки тоже сложа руки сидеть не будут: кнезова сеча – это еще цветочки по сравнению с теми ягодками, что созревали сейчас в кабадахиях. А еще это означало, что скоро от Караджорджи придут посланцы, и что им нужно будет, тоже понятно. Людей, в первую очередь. Молодых, сильных мужиков для ополчения. В самый разгар весенних работ. Охочие побить да пограбить турок всегда найдутся. Но кто ж пахать, кто сеять станет? А если случится так, что не вернутся они – как быть тогда? У старосты подрастали четверо сыновей, двое старших по летам вполне могли оказаться в ополчении. Это не могло не тревожить.
Но людьми посланцы вождя не ограничатся. Весь жизненный опыт старосты подсказывал, что придется отдавать и дукаты, которых и так кот наплакал, и хлеб с фуражом, и пршут, и даже сливовицу, причем сразу бочками. Загребать будут всё не хуже тех турок. На правое дело, конечно же, кто ж спорит. Но с другого бока… Как им тут выживать потом, кто-то подумал? Вон, кузнец Петар вместо того, чтобы чинить плуги и прочий потребный для сева инструмент, с вечера до утра будет занят ковкой сабель из стальных полос, привезенных намедни ночью от братьев Недичей. Все уйдут в ополчение, а Слобо придется баб в поле выгонять да пасти их там, чтоб трудились, но чего не учинили по ходу непотребного. Баба – существо слабое и неразумное, чудить может так, что сам черт позавидует. Очень не хотелось старосте становиться бабьим пастухом, люди ж над ним потешаться станут. Но что ж ты тут поделаешь!
Чужак тем временем приближался, и шел он прямиком к куче старосты. Кто бы это мог быть? Слобо готов был побиться об заклад, что никогда не видал этого человека, и был ему тот весьма подозрителен. Что он тут забыл? Чего ходит? Время вон какое неспокойное, а он тут шляется. То ли воров и мангупов[36] не боится, то ли сам вор и мангуп. Что ему нужно?
– Ну что, еще по одной и за работу?
Кузнец был мужик справный, он всегда понимал сказанное, и не сказанное тоже понимал без лишних вопросов. И что ему придется теперь по ночам ковать оружие, а по утрам прятать его от турок. И что отвечать головой и всей породицей[37] своей, если нагрянут да найдут. За эти сабли для гайдуков была ему верная смерть. Но и другим селянам тоже достанется в случае чего.
– Живели![38] – ответил Слобо с выражением лица, как будто говорящим «хуже все равно уже не будет», при этом другая половина его лица как бы не соглашалась с этим, говоря «а с другого бока…».
Чоканчичи звякнули, встретившись, перепеченица обожгла горло. Кум опять довольно закрякал. Чужак свернул с дороги прямо в сторону их двора. Староста заметил, что брехающий обычно пес вдруг притих и залез в свою конуру. Вот ведь! Когда не надо, просто с цепи рвется – а тут чужие во дворе, а он отоспаться решил. Вот защитничек нашелся!
– Слобо, это, похоже, к тебе, – сказал кузнец, ухмыляясь.
Чужак подошел совсем близко, и староста мог теперь рассмотреть, что это за птица. Одет незнакомец был добротно, явно из города, но просто и как-то обыденно. Чистые шаровары, опанчичи[39], белая рубаха, прслук[40], новенькая шубара[41]. Пришел он с пустыми руками, вещей при нем, котомок каких-нибудь не было. Оружия не было тоже, один только кинжал за поясом – но это ж разве оружие! Без ножа тут не ходили не только мужики, но даже и бабы. Ну что же, и то хорошо.
Чужак снял шубару, вежливо кланяясь старосте. И тут яркое солнце осветило его голову. Слобо чуть не открыл рот. Он помнил сказки, что когда-то давно, очень давно, еще во времена Неманичей, которых уже никто и не помнил, так давно это было, здесь жило много людей с волосами цвета соломы, высохшей на солнце к концу лета. Но те времена прошли, а то и вовсе не было их, всё это досужие выдумки лентяев. А с другого бока, взять хотя бы сельскую красавицу Любицу, – мало что не очередь стояла из тех, кто не прочь был расплести ее косы оттенка прелого сена. Но тут не баба, а мужик, и не прелое сено, а кудри, золотящиеся, как мед багрема[42], только что выкачанный из сот. Как склоны Цер планины, поросшие белым дубом, который так и называли – цер – по осени, когда косые лучи солнца подсвечивали верхушки деревьев оттенком червонного золота. Как та сливовица, которую они пили, если посмотреть чоканчич на просвет.
С такими волосами нельзя было разгуливать среди людей, это было прямо-таки неприлично. Слобо закрыл глаза. Все это было не к добру. Теперь он точно знал, что за чувство неотлучно следовало за этим чужаком, пока он шел по дороге. Тревога. И была она даже посильнее, чем беспокойство из-за турок, чифтликов, кабадахий, восстаний всяких да скорой пахоты. Не к добру всё это было.
Староста открыл глаза и еще раз вгляделся в чужака. Лицо того было под стать волосам. Такое увидишь и не забудешь вовеки. Было в нем что-то… то ли сонное, то ли приплюснутое… Змеиное что ли? И вроде было лицо то каким-то страшноватым, нечеловеческим, а с другого бока… Слобо не разбирался в красоте, особливо в мужеской. По его мнению, красивая лошадь или корова – это непременно крупное, здоровое, сильное животное, с добрым нравом и всеми зубами на месте. То же касалось и людей. Красива была жена старосты, Йованка, – высокая, статная, с длинными черными косами, да к тому ж еще здоровая и сильная. Она могла работать в поле наравне с мужиками, в куче у нее всегда был порядок, и никто не пек погачу[43] лучше нее. Это была истинная красота. Хороши были и сыновья у Слобо, все четверо – молодые, сильные, они слушались и почитали отца, но как бабы себя при том не вели. Мужикам вообще-то не полагалось быть красавцами. Зато как красивы были его три дочери – одна другой краше! Бранка, старшая, на выданье, подросла уж – стройная, голубоглазая, и коса у нее толщиной с руку. Давно пора было ей замуж, да и в женихах недостатка не было, только она пока никого к себе не подпускала, а неволить ее не хотелось. Но к осени, уж как хотите, а староста всерьез намеревался выдать ее замуж. Нечего в девках засиживаться.
– Здравы будьте, уважаемые, – сказал чужак вежливо.
Он поднял глаза и глянул на Слобо. Во глазищи-то! Зеленые, что турецкие изумруды, которые Слобо как-то видал на рукояти кинжала одного из кабадахий, когда тот наехал в Лозницу. Ну как, как можно жить с такими глазами-то?
Но виду Слобо не подал и встретил чужака сообразно законам гостеприимства.
– И ты здрав будь, уважаемый, коль не шутишь. Жаль, не знаю твоего имени.
36
Бандиты.
37
Семья.
38
Сербский аналог русского «будь здоров» при чоканье стаканами.
39
Традиционная сербская обувь, сплетенная из кожаных шнурков, с загнутыми вверх носками.
40
Мужской жилет.
41
Шапка из овчины наподобие папахи.
42
Акация.
43
Сербский вариант каравая.