Страница 41 из 62
– Puellus, – ответил я. – Мальчик.
– Ubi cantat? – снова спросила она. – Где?
– In Roma, – ответил я. – In Italia.
– Vehere fas illuo? Ехать можно?
– Нет, – сказал я и покачал головой. – Пока нет.
Она не стала спрашивать – почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время незнакомые слова, не отрываясь, смотрела на черный крутящийся диск.
И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам.
Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню «Вернись в Сорренто» и плакала – молча, беззвучно.
О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится. О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.
Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хотел одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями. А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение.
Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков.
Отправляясь к далеким звездам, космонавты будут очень хорошо знать все, что ожидает их после возвращения. Но они все-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.
И я не верю сейчас тому, что люди далекой и несчастной планеты – родины Гао – навсегда отказались от космических полетов.
Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было «навсегда». Но не для человечества! Какой бы тяжелой болезнью оно ни было поражено там – оно преодолеет ее. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям.
На то ведь оно и человечество!..
…Мы медленно идем с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья.
Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.
Я ни о чем не спрашиваю ее. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает детство на древней Земле или юность в космосе – откуда мне знать это? Корнелия не раскрыла нам своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что втроем трудно говорить о том, о чем принято говорить вдвоем. А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии еще трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..
Вообще-то, я давно жду этого разговора. Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.
Я давно жду этой откровенности… И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнется – значит, плохи мои дела!
Но я ни о чем не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события…
Мы молча идем по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о Витьке, и о том, чем может кончиться вся эта история, и еще о том, что будут, в конце концов, писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год ее рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!
Я так поглощен своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков – той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней вдвоем и в которой все больше и больше становится слов русских.
Она говорит о том, что еще с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет ее мужем.
Она была уверена, что ее муж может быть только воином.
Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб ее отец, как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.
Ей не повезло – она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его.
Потому что сейчас, в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от не воина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.
Что ж, в каждом мире – свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на земле. На это претендует Гао, открыватель звезд. Но Гао – мудрый человек, и он может создавать законы.
Она знает, что я ее люблю и дорожит этим. Она понимает, что многим обязана мне и Виктору.
И она знает, что рано или поздно ей придется принимать решение, от которого будет зависеть и ее и моя судьба. Но она просит не торопить с этим решением. Еще отец предостерегал ее от поспешных решений. И Гао – самый мудрый человек, который встретился ей в жизни, – тоже не тороплив в решениях. И ей он советовал быть такой же. И поэтому для того, чтобы решить – где и с кем жить, он дал ей очень большой срок – целый год. Он сказал, что меньше, чем за год, она не разберется по-настоящему в жизни нынешних обитателей Земли. И через десять месяцев она должна ответить Гао, остается она на Земле или возвращается на корабль открывателей звезд, чтобы разделить их трудную и необычную судьбу и стать женой Гао и родоначальницей новых людей на новой планете.
Я удивленно и испуганно гляжу на Корнелию.
Только теперь я начинаю догадываться об истинной причине ее сдержанности.
Она замечает мой взгляд. Она говорит, что я правильно понял ее. Гао ее любит, Так же, как я.
И, вероятно, даже сильнее, потому что Гао старше и дольше знает ее, и потому что ему некого больше любить, а я могу полюбить любую женщину на своей Земле.
Как и у всех открывателей звезд, у Гао была жена. Но она была очень смелая и очень неосторожная женщина и поэтому погибла в самом начале полета. Товарищи предлагали Гао вернуться и взять на своей родине другую жену.
Многие женщины их планеты согласились бы стать женой Гао, потому что он был героем и уводил в небо самый большой корабль. Но Гао решил не возвращаться. Он не хотел иметь женой лишь бы какую-нибудь женщину. Он хотел сначала полюбить.
Когда открыватели звезд в своих черных шарах спускались на нашу Землю, они видели много красивых женщин и хотели, чтобы Гао нашел себе жену среди них. Но Гао не мог разговаривать с этими женщинами. Он не понимал их языка, а они считали его богом, падали перед ним ниц и приносили ему в жертву животных. Он мог увезти с собой любую из них. Но он не хотел жену-невольницу, жену-пленницу.