Страница 12 из 62
В долинах Пянджа, по среднему течению Аму-Дарьи, трудилось тогда небольшое племя тадхаев: проводило воду на поля, растило виноград, выпасало стада на равнинах Пятиречья. Это было мирное племя, но и оно не хотело стать рабами захватчиков. Оно тоже подняло оружие. Да неравными были силы: лучших его сынов убили воины Искандера, а остальных оттеснили вверх по реке, преследовали, загоняя все глубже в горы. Прошли мужи и жены тадхаев эту долину Боли Дуньо, пили воду из синего озера Зор-Куль. Но преследователям понравилась долина, и они гнали тадхаев дальше, в черные хребты Сарыкола – к подножию смерти.
И когда впереди не было уже ничего, кроме скал и снегов, засмеялись воины Искандера и сказали: – Пусть гибнут тадхаи, если не хотят стать рабами!
Все, даже дети, продолжали идти вперед, карабкаясь по кручам в надежде найти хоть небольшую долину. Но долины не было. И однажды, когда солнце садилось в красном, безнадежно угрюмом небе, заклубились над беглецами тучи, загремели громами. Негде было приклонить голову, укрыться от бури и молний. А молнии били беспрерывно, как стрелы обозленных врагов, и в их блеске увидели тадхаи пещеру, и над нею уходящие ввысь три огромных черных зубца…
(У костра ахнули при этих словах, Анатолий резким движением схватился за горло, будто ему трудно стало дышать.)
Страшно чернела пещера на пути, а другой дороги не было, и люди шагнули под ее суровые своды. Глуше стали удары грома, перестали падать, убивать беглецов камни, но в пещере было темно, и никто не посмел идти далеко; опустились у входа и, прижавшись друг к другу, заснули тревожным и горьким сном изгнанников.
Слышали сквозь сон, где-то близко позванивает струйками поток, журчит и плещет ласково, словно рассказывает нескончаемую сказку.
А когда проснулись, гроза кончилась, но туман завешивал вход пещеры, лил дождь, и не было видно гор, и далей, и неба. Много дней продолжалось так, и тадхаи сидели у входа, боясь пройти дальше, в глубину пещеры. А там, в сумерках, чуть блестело озеро, и ни волна, ни рябь не трогали его поверхности; только ручей вытекал из него, звенел и было непонятно, что он шепчет: успокаивает людей или обвораживает их, чтобы усыпить навеки…
Стало голодать племя тадхаев. Были смельчаки, выходили в туман искать добычу, но не возвращались, сорвавшись, наверное, с круч.
Дни шли, от голода люди покрылись язвами и начали умирать в мучениях. Тогда старейшины племени – древние, как камни, старики – отделились от всех, пошли в глубь пещеры и сели там на берегу озера в круг совета. Долго думали и молчали.
И вот у тех, кто смотрел в темные воды, родилась страшная мысль. Они сказали: – Принесем в жертву богам девушек племени: бросим их в воду. – Это были древние старики, у которых от голода и лишений уже уходила жизнь из глаз. Они решили, что такова воля богов.
Вернувшись, объявили решение людям. Заплакали, застонали и девушки племени, они любили жизнь – девушки всегда больше других любят жизнь, но старики-камни были непреклонны, и все остальные, хотя и жалели дочерей, были сломлены волей старейшин. А старики говорили:
– Скорее, скорее, иначе умрем все!
Покорные девушки встали и, поклонившись родным, которые от страха и горя не смели поднять глаз, прошли одна за другою мимо неподвижных старейшин, направляясь в темный зев пещеры.
– Стойте! – вдруг раздался звонкий, как серебро, голос. – Зачем умирать всем?..
Это был голос Алан-Гюль, самой красивой девушки племени, дочери старого Гулара, бедняка, которому и в долинах Пянджа скудно светило солнце, так как не имел он своей земли и своей воды, работал всю жизнь на богатеев племени. Одно счастье было у Гулара в старости – красавица дочь Алан-Гюль.
Это она стояла перед всеми, кто жил и кто умирал, и повторяла вопрос:
– Зачем умирать всем?
Она действительно была красива, эта Алан-Гюль: ее волосу были, как ночь на берегах Пятиречья; глаза, как звезды перед зарей, когда небо сбрасывает остатки тумана; зубы – белее снегов, голос – как звон ручья, зовущего путника в полдень, и сам кипарис не мог бы поспорить со стройностью ее стана. Редко рождаются такие девушки, и судьба их бывает страшной: они рождаются для жертвы.
Все подняли на нее глаза, не зная, что она скажет еще, а старейшины угрожающе придвинулись, думая, что она хочет поднять бунт против воли богов. Она же, бесстрашно глянув в их погасшие глаза, сказала: – Пусть я умру одна, чтобы спасти всех! Люди любили мою красоту. Неужели этого не будет достаточно для богов?
Она поклонилась всем и пошла в глубину пещеры.
Через минуту люди услышали плеск, страх наполнил сердца их…
Плотно прижавшись один к другому, они просидели всю ночь, и никто не видел в темноте, как текли слезы по щекам Гулара…
А на утро туман рассеялся, голубое небо глянуло в пещеру и мрак отступил в глубину. Девушки, подруги Алан-Гюль, осмелев, пошли по ее следам, поглядеть, откуда она бросилась в озеро. И вдруг оставшиеся у входа услышали: – Смотрите! Что это?
В голосах девушек не было страха, только удивление; люди поднялись и пошли за ними. Девушки наклонялись к воде, разглядывали большие бледно-зеленые листья и над каждым гордый цветок, крупный, как роза, и, как хрусталь, прозрачный.
Кто-то дерзкий схватил цветок, тот подался со стеблем и с корнем, похожим на земляной орех. Голодный впился зубами в корень и почувствовал, что его можно есть. Кто-то схватил цветок, вынес наружу, под солнце. Но и двух шагов не успел сделать – остановился, закричал от неожиданности: цветок вспыхнул в руке, и горел, и таял, превращаясь в светлое облако… Это было удивительно и страшно. Тут новое чудо привлекло внимание: один из больных, желая охладить горевшую рану, приложил к ней лепестки цветка. Рана мгновенно затянулась…
А на воле туман унесло ветром, открылась равнина и на ней – стада яков и коз. Люди упали на колени от радости, стало тихотихо. Лишь ручей пел, не умолкая, и в его звоне слышался серебряный голос Алан-Гюль, красавицы, спасшей племя.
Все были потрясены рассказом, не могли оторвать глаз от лица старика. И когда последние слова замерли вдали, над уснувшим озером, в освещенный круг вступила такая тишина, что, казалось, люди были заворожены.
Странно прозвучал изменившийся от волнения голос, вернее, шепот Вали Бортниковой:
– А дальше?..
– Дальше – племя вышло из пещеры, заселило долину. И каждому, кто отведал от корня и стебля золотого цветка, дал он, что было нужно: воинам – отвагу, больным – исцеление, старикам – силу, девушкам и женщинам – красоту, а всему племени – гордую мечту о свободе. Вырос народ тадхаев, рассеял притеснителей и вышел на родные равнины Пятиречья. Только переменился народ характером, стал после пережитого чуток и нетерпим к несправедливости, часто поднимался против старейшин и богатеев.
Слагал народ песни и легенды о золотом цветке, о красавице Алан-Гюль, отдавшей себя темному озеру, чтобы спасти жизнь всем. А еще говорили: если старейшины и богатеи закуют в цепи волю и гордость людей – надо идти в пещеру, к озеру Алан-Гюль и там обрести новые силы.
Тогда старейшины объявили пещеру священной, недоступной, а потом стали говорить, что пещеры и вовсе не было, как не было и самой Алан-Гюль, – все это выдумки, мечта. И так как они владели письмом и тайнами старых книг, новые поколения стали верить им, и удалось старейшинам превратить древнюю быль в новую сказку.
– А нет ли у пещеры другой приметы, кроме трех зубцов? – зазвенел голос Иры Радской.
Старик обратил к ней лицо и долго глядел в ее открытые смелые глаза.
– Есть, – сказал он. – Говорят, за этими зубцами иногда колышется красный свет, красный дым…
– Красный свет! – воскликнул Анатолий. – Красный дым!.. – Я же видел тогда красный свет, видел!.. – Все удивились перемене в его лице: глаза были расширены и, казалось, ничего не видели; пальцы растерянно шарили, поправляя ворот рубашки; машинально он твердил:
– Видел! Видел!
Дней через восемь группа Анатолия вернулась с восточного края долины. Обычное возвращение с результатами изысканий. Необычным было только поведение Анатолия: взбудораженный, порывистый, он жил точно в себе, отвечал невпопад.