Гретель

Юрик распахнул балконное окно. Холодный сырой воздух тут же пополз по полу, по босым ногам. Чёрные волоски на коже встопорщились, натягивая кожу мурашками. И Юрик с неприязнью подумал, что это вовсе не от холода. Фото – вот в чём всё дело. И Гарик тоже не дурак, вон как время тянет. Юрик резко захлопнул дверь. Хлоркой почти не пахло. Мурашки никуда не делись. И внезапно до Юрика дошло, когда он в последний раз испытывал это беспокойное чувство. В том почти забытом мире, где его эмоции лежали на дорогом фаянсовом блюдечке, приготовленные к обеду той, что любила спать, уткнувшись лбом ему в плечо.

Чудо третье

При воспоминаниях о кратком периоде отношений с Настей Юрика до сих пор передёргивало. Нет, она была замечательная, никаких тебе глупостей, истерик и сцен. Да и на вид вполне себе ничего, даже, пожалуй, слишком – высокая, стройная до пружинистой иссушённости, с огромными водянистыми глазами и ёжиком выбеленных волос. Память то и дело подбрасывала какие-то развевающиеся клочки ярких тканей – юбки, шарфы, рукава. Всё это трепетало, развевалось, рвалось парусом на ветру – как будто Настя пыталась улететь.

Они познакомились на корпоративе, в организации, где и Юрик, и Настя проработали всего ничего. Они оба тогда были не из тех, кто задерживается в скучных местах. Настя ощущалась магнитом, центром Вселенной. Вокруг неё медленно закручивалась людская толпа – яркая внешность вкупе с остроумием неизменно притягивала, привораживала всех, независимо от возраста и пола. И Юрик радостно поплыл по течению, не смея надеяться на внимание этой белой звезды, рассчитывая только понежиться в её лучах. А, когда она, улыбаясь, выхватила его из водоворота и потащила куда-то, он совершенно перестал соображать.

А как раз соображать-то стоило. Настя обожала таких как он, как она говорила – «непуганных». Ему бы насторожиться, впервые услышав это слово, но куда там. Да и поначалу всё было хорошо – летело на диком драйве, на непереносимой остроте ощущений, когда адреналин растворяется в крови шампанскими пузырьками неудержимого хохота, а восторг замирает посреди горла душным и сладким комком.

Так было, когда он впервые прыгал с ней с парашютом. Господи, какой это был ужас! Но потом, валяясь на мягкой земной траве, они смеялись до слёз, и было так радостно и свежо, как не было ещё никогда.

Так было, когда они украли наушники из магазина. Совершенно фиговые наушники, которым и цена-то рублей пятьсот. Но как стучало сердце, как щекотало ощущение возможного позора!

И так было, когда они ушли вглубь леса, туда, куда не долетал ни единый звук цивилизации, поднялись на холм и расположились на ночь под открытым небом. Чёрная-чёрная ночь раскинулась над Юриком, окатила его светом миллионов звёзд Млечного пути, а он лежал, сжимая в своей руке тонкие пальцы, и с ужасом и восторгом ощущал дыхание самой вечности. И такой невыносимой была эта холодная нечеловеческая красота, эта беззвучная музыка, что он показался себе маленьким-маленьким – песчинкой, соринкой, атомом.

Он тогда заплакал. И это не было стыдным – ни тогда и не сейчас, спустя несколько лет.

Настя не была адреналинщицей. Да и всякого рода острые ощущения её не привлекали. Вообще-то, при всей своей привлекательности и уме, она при ближайшем рассмотрении оказалось спокойной и даже холодной. И Юрик, которого всё это вполне устраивало, не сразу понял страшное – сама она была почти не способна эмоционально переживать острые моменты жизни.

– Знаешь, – тихо говорила Настя, прижавшись лбом к его плечу. – Ты как окошко в мир. Вот расскажу тебе один случай, только не смейся. Я ещё маленькая была, мы в санаторий поехали с родителями. И такой санаторий был скучный, даже поиграть не с кем. Всё только ходили кругами, розы нюхали да воду эту лечебную пили. Но кормили там потрясающе, просто высокая кухня. И вот сидим мы за столиком, всякие деликатесы уплетаем и вскоре замечаем, что на нас постоянно смотрит один мужик. Такой, знаешь, хиленький мужичок, болезненный. А смотрит внимательно, но как-то стыдливо. Родителям это, конечно, поднадоело, ну, они и решили разобраться. А он… ты представь, у него рак желудка был. После операции только подлечился, а есть ни того, ни этого нельзя. И он… смотрел, как люди едят вкусную пищу. Ему нравилось на это смотреть. Нет, он не чувствовал вкуса еды и всякого такого, всё-таки не полный был псих. Но его радовало, что люди получали удовольствие от клубники в шоколаде или цыплёнка в собственном соку.

Лучше бы она никогда не говорила этого. Но Настя была кристально честна со всеми, кто попадался ей на жизненном пути. Так уж она была устроена. Юрик лежал рядом, ощущая плечом прохладную кожу её лба и колючую чёлку. И что-то крошечное и неприятное впервые вылупилось у него внутри и повернуло слепую личиночную головку. Он, конечно, не понял, что это. Оно выросло потом.

Настя не так уж и боялась прыгать с парашютом. Но страх и радость Юрика захватывали её. Не страшно ей было и быть пойманной на воровстве, но Юрик так чудесно волновался, так трогательно потел и вздрагивал, что Настя чувствовала самый настоящий стыд. Звёздное небо было прекрасно, и Настя понимала это зрительным центром больших полушарий, но восторги и слёзы Юрика наполняли её холодное сердечко тем, что оно никак не могло продуцировать само.

Такой уж она уродилась – обречённой на вечное созерцание деликатесов жизни.

А потом… потом много всего было. Горные лыжи, поедание жареных кузнечиков, тёплые и пронзительные стихи рано погибшего малоизвестного поэта, прыжок с водопада, купание в проруби. И всё-то было прекрасно. Но личинка внутри росла и, ещё не имея названия, отравляла существование своими невидимыми выделениями.

А потом у Юрика умерла тётя. Милая тётя Вика, самая близкая родня, такая хорошая, такая ласковая. И главное, так внезапно – вот она жила, пекла шарлотку и вышивала бисером, звонила по выходным и звала в гости… и вот её нет.

Они приехали вдвоём. Стоял нежный май, чирикали воробьи, во дворе верещали дети. А тётю Вику только что схоронили. И так невыносим, так безумно пронзителен был этот контраст – солнечной суетящейся жизни и неизбежного нелепого конца, что это не умещалось в голове. Хотелось орать и топать ногами, хотелось бороться…

Он медленно брёл по тротуару, пытаясь успокоиться, привести мысли в порядок… и тут нечаянно, боковым зрением увидел, как лихорадочно сияют водянистые глаза идущей рядом с ним девушки. По её щеке медленно скатывалась слеза.

В этот самый момент Юрик впервые почувствовал неодолимое отвращение.

Так всё и началось. Вернее, закончилось. А мудрая Настя поняла всё сразу. Вернее, поняла той своей частью, что была пропитана холодным рассудком. А другой частью – жадной до жизни, не насытившейся – не могла, цеплялась.

– Я тут недавно одного человека встретила, это потрясающе… Хочу вас познакомить.

– Может, не надо?

– Нет, слушай, ты должен. Ну, пожалуйста. Точно знаю, ты будешь в восторге.

– Я. Не хочу. Быть. В восторге.

Теперь он разговаривал именно так. И чувствовал себя последней мразью. А по-другому не хотел. Упрашивающая Настя стала ему противна.

Но они пошли. И где-то в темноте чужого подъезда он внезапно ощутил крадущийся холодок новизны и, как понимающий привет, едва уловимое пожатие прохладных пальцев.

На звонок долго не отвечали. Наконец замок щёлкнул, и в жёлтом прямоугольнике двери возникла тощая фигура – футболка с нестареющим Кобейном, жуткие джинсы и ещё более жуткие очки.

– Знакомьтесь, – представила их Настя. – Это Юрик, он чудо. Это Гарик, он пишет сны.

Чудо четвёртое

– Не нравится мне это, – Гарик откинул голову на спинку дивана. – Она точно ненормальная.

– Да брось ты. Кто нормальный-то к нам пойдёт?

– Нет, ты вот скажи – это что?

– Море, – ответил Юрик. – А это лес.