Хроники Раздолбая

Ораторы с мегафонами показались Раздолбаю еще большими смутьянами, чем лихой здоровяк Ельцин. Тот хотя бы назывался президентом, а эти никто и звать никак — подойдет милиция, отберет матюгальники, и поймут по-настоящему, что такое свобода и как жить без нее пятнадцать суток. Призывы «давать отпор» Раздолбай считал смешными, но не по той причине, по которой смешными казались засунутые под катки некоторых танков арматурные прутья. Он смотрел на горожан, среди которых преобладали взрослые и пожилые мужчины, и понимал, что запрет «Макдоналдса» и рок-концертов станет печалью только для него и его сверстников, а большинство людей наверняка думают так же, как довезший его до метро водитель. И уж если Раздолбай не считал чизбургер и «Черный обелиск» ценностями, достойными противостояния с танками, то взрослые москвичи должны были презреть смутьянов с мегафонами и подавно.

«Покричат до усталости и разойдутся, — думал он про ораторов. — Все спокойно будет».

Он почти дошел до Манежной площади и собрался было спуститься в метро, чтобы поехать к маме рассказывать, какой он герой и как все разведал, но тут из-за угла Тверской и Охотного Ряда послышался шум, похожий на рев штормового прибоя. Шум приближался, и Раздолбай с удивлением распознал в нем человеческие голоса, скандировавшие: «Долой хунту!» Ритмичные тысячеголосые выкрики грохотали, словно удары молота, и можно было подумать, что по улице движется кузнечный цех. Раздолбай даже оторопел, пытаясь представить, какая человеческая лавина течет в его сторону. Через минуту всю ширину Тверской улицы заполнила огромная колонна людей, спаянная бесконечно длинным полотнищем бело-сине-красного флага, которое они несли, растягивая вдоль улицы.

«Ни фига себе! — поразился Раздолбай. — Где они такой флаг взяли? С утра сшили?»

Увидев такую массу людей под одним флагом, он понял, что рано понадеялся на спокойствие. Он знал, что флаг — это символ противоборства. Для того ведь и придумали флаги, чтобы отделять своих от чужих. Красный флаг Раздолбай считал своим с детства. Он не служил в армии, но знал, что если придется, этот флаг ему полагается защищать «до последней капли крови», и это было единственное, к чему он относился серьезно, когда писал заявление о приеме в комсомол. Красным флагом Раздолбай не раз гордился, когда полотнище с молотом и серпом поднимали на олимпиадах. Красный флаг был на крыле космического челнока «Буран», стартом которого он любовался по телевизору, вытирая украдкой от родителей слезы гордости. В центре значка «Гвардия», нарисованного на некоторых танках, тоже алел красный флаг, и это была главная причина, по которой бояться этих танков или идти против них Раздолбай считал абсурдным. Эти танки были наследниками машин, которым он с детства сопереживал, когда смотрел военные фильмы, и причинить такому танку любой вред казалось равносильным переходу на сторону тех, против кого сражались их железные предки.

К трехцветному флагу, который несли демонстранты, Раздолбай был равнодушен, как к флагу какой-нибудь Ботсваны. Историю этого триколора он не знал, но замечал, что под ним собирались люди, которые активнее всех ругали «задолбавший совок». Утверждение, что «совок задолбал», давно стало общим местом, и никто против этого не возражал, но для того ведь и начали Перестройку, чтобы ушло все «задолбавшее». Пусть это уходило не так быстро, как хотелось, но ведь это не повод отрекаться от своего флага и собираться под непонятным знаменем.

Огорченно полагая, что серые гробовщики вернут приметы прежнего времени, Раздолбай в то же время считал громогласное нарекание советских руководителей «хунтой» таким же дерзким вызовом, как выкрики неформалов «раз-два-три — все лягавые козлы!» в адрес милиции после рок-концертов. Он видел, как заталкивали зачинщиков кричалок в зарешеченные автобусы, и не сомневался, что на «хунту» гробовщики в серых костюмах всерьез обидятся. Они ведь русским языком объясняли, что войска введены для порядка. А что такое шествие с непонятным флагом по центральной улице и выкрики «долой хунту»? Это не просто нарушение порядка — это вызов! Это такой «праздник непослушания», который ни одна уважающая себя «хунта» терпеть не станет. Конечно, этих демонстрантов разгонят!

— Долой хунту! Долой хунту! — скандировала бесконечная колонна.

— Ничего себе! — удивлялся Раздолбай с невольным восхищением.

Люди все шли и шли, флаг тянулся и тянулся, и становилось понятно, что с легкостью разогнать гигантскую массу людей, спаянных одним знаменем, невозможно. Это был не просто вызов. Это выглядело так, словно две силы сходились на бой, и Раздолбай воспринимал это со страхом, как детский кошмар, в котором он крошечный бегал по полю, а у него над головой с грохотом соударялись гигантские железные шары. Бесконечная колонна, выбивавшая тысячеголосым молотом «Долой хунту!», казалась Раздолбаю одним из таких железных шаров. Второй «шар» прокатился по той же улице, как только колонна скрылась в лабиринтах города — длинной вереницей, проследовали один за другим окутанные сизой гарью колесные бронетранспортеры и танки.

— Против кого едете! Против кого пушки ставите! — отчаянно кричал глядевшим из люков танкистам какой-то старик, простирая вперед руку с зажатой в кулаке кепкой и почти бросаясь под колеса машин. Танкисты отводили от него глаза, как от раздетого, и смотрели прямо перед собой.

Узнав из разговоров в толпе, что колонна с флагом проследовала к Дому Советов на Краснопресненской набережной, Раздолбай решил пройти туда по Новому Арбату и посмотреть, что там творится. Даже если гигантские шары катились друг на друга, чтобы столкнуться, он был уверен, что сможет, как в своем страшном сне, в последний момент из-под них выскочить.

Просторный Новый Арбат был забит бронетехникой так плотно, что, казалось, десятки боевых машин стоят в пробке. Небольшие танкетки смотрелись в этом странном заторе как легковушки, а большие танки — как грузовики. Двинуться техника никуда не могла, потому что все свободное пространство проезжей части заполняли люди. Тротуар оставался относительно свободным, и Раздолбай быстрым шагом направился в конец проспекта, где развилка дорог и широкий мост сочетались в площадь, с которой Дом Советов хорошо просматривался. Настроение людей на проспекте было таким же, как на Тверской. Одни клали на броню танков цветы и просили танкистов не давить народ, другие убеждали окружающих, что народ обязательно подавят. Там и тут работали радиоприемники, и до Раздолбая снова долетел обрывок обращения ГКЧП.

«…страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений…»

«Пропаганда секса — факт, — согласился Раздолбай, мысленно перелистывая страницы „СПИД-Инфо“. — Не будь этой пропаганды, я бы до сих пор мучился чувством вины и считал себя дрочером. Если меня этой газеты лишат, может, это в самом деле посягательство на свободу?»

В ответ на его мысли, оратор с мегафоном воззвал со ступеней магазина «Мелодия» к небольшой толпе, над которой развевался бело-сине-красный флаг.

— Граждане! Нашу свободу хотят снова отнять! Создавайте комитеты гражданского сопротивления! Фашизм не пройдет!

— Фашизм не пройдет! Фашизм не пройдет! — начала скандировать толпа.

«Они с дуба рухнули, какой фашизм?!» — удивился Раздолбай и бросил взгляд на танк, из водительского люка которого торчала голова веснушчатого паренька в шлемофоне.

Паренек устало курил и даже не обращал внимания на троих мужчин, с пыхтением толкавших под гусеницу его машины обломок бетонного бордюра.