Оружие Вёльвы

Изо рта Трудхильд-Унн, из-под кожаной бахромы, вырвался вой. Она видела, что придется вступить в сражение, и созывала помощников. Ее голос был похож на лай, когда она выдавливала из себя последние строки:

Хравнхильд слышала, как слабеет где-то вдали голос ее противницы; рубя воздух перед собой ножом и жезлом, она торжествующе выкрикивала:

Все силы валькирий и самой Фрейи в эти мгновения были с нею.

Вдруг прямо над нею раздался резкий шум крыльев и вороний крик. Хравнхильд вскинула голову и стала бить ножом и жезлом воздух над собой, выкрикивая:

Прямо из воздуха на ее лицо и руки упало несколько капель крови. Видя, что достала незримого врага, Хравнхильд испустила победный вопль.

И вдруг в двух шагах перед нею, на зеленом дерне крыши, возникла женщина с птичьей головой. Так показалось на первый взгляд, но тут же Хравнхильд разглядела – на женщине был убор сейд-коны, колдуньи, умеющей отпускать свой дух в полет. Он полностью скрывал лицо, но по фигуре Хравнхильд видела, что перед нею старуха.

– Вот она ты, старая дрянь! – с торжеством вскрикнула она и бросилась к женщине-птице. – Попалась!

Уже двадцать шесть лет – большую часть своей жизни – Хравнхильд знала о существовании соперницы, вирд-коны Бьёрна конунга. Кто эта женщина и где живет, оставалось тайной, но было известно, что она желает зла Эйрику сыну Алов. Пока он рос, вирд-кона Бьёрна наметила его себе в добычу; но вот он вырос и сам стал охотником. Много лет Хравнхильд удавалось отводить вредоносные чары от питомца, но облик противницы оставался тайной, до нее лишь доносился ее глухой голос. Но сейчас, этой светлой летней ночью, настал час, когда ее врагине пришлось показаться, чтобы защитить свою ворожбу.

Птица-старуха бросилась на Хравнхильд; на человеческих руках оказались длинные и крепкие когти, будто у сокола, и этими когтями она вцепилась в Хравнхильд. Бок и плечо пронзила резкая боль, но вирд-кона Эйрика и не подумала отступить. С самых юных лет она уяснила: ступающий на незримые тропы должен забыть о страхе за свою жизнь. Отец объяснил ей это, когда ей было лет семь-восемь и она лишь мечтала когда-нибудь обрести то могущество, что имел он сам и его жена. Сила кипела в ее жилах и толкала в сражение; при виде врага в ней вспыхнула яростная радость, не оставлявшая места страху.

Выронив жезл, Хравнхильд схватила старуху-птицу одной рукой, а второй вонзила нож противнице в бок. Старуха истошно вскрикнула ей в самое ухо; одновременно и Хравнхильд закричала от боли, чувствуя, как острые, длинные когти раздирают ей бок и плечо. Но не разжала рук, а нанесла еще один удар.

Не удержавшись на ногах, обе противницы упали и покатились по дерну наклонного ската. Человеческие голос переплелся с птичьим криком, и так же, крепко сцепившись, они упали с крыши на твердые камни.

Снефрид не поняла, что ее разбудило. Сквозь щели заслонки у оконца пробивался яркий свет, но она ощущала, что еще слишком рано.

Как обычно, она подумала, что проснулась из-за отца. Прислушалась, но вместо привычного кашля услышала нечто другое.

Во дворе выла собака. Осознав это, Снефрид сильно вздрогнула и похолодела. Вскочив, она бросилась в теплый покой – в одной сорочке, с растрепанными косами и босиком. Но ей был безразличен собственный вид – все ее помыслы устремились к отцу.

Ворвавшись в теплый покой, она сразу услышала знакомое сиплое дыхание. От сердца отлегло, Снефрид прислонилась к столбу, прижав руку к груди. Асбранд спал, в груди у него что-то громко сипело, но к этому Снефрид за последнее время привыкла. Главное – он дышал.

Но что же тогда ее разбудило? Если собачий вой не означал дурной вести – откуда он тогда? Их желто-бурый пес по прозвищу Лодырь ночевал с Колем на пастбище, да и голос не его…

Должно быть, ей приснилось. И раньше так бывало, что Снефрид просыпалась от какого-то громкого звука и при этом успевала отметить, что этот звук раздался внутри ее головы, искать его источник снаружи нет смысла.

Но едва она повернулась назад к женскому покою, как вой прозвучал снова.

Один из спящих мужчин сел на своем тюфяке – это был Рандвер. Он все еще жил в Оленьих Полянах, помогал с сенокосом и скотом и вроде как не собирался никуда уезжать. Снефрид пока не дала определенного ответа на его сватовство – дескать, они слишком мало знакомы, да и в их краях он человек новый, им нужно сперва получше узнать друг друга. С этим Рандвер не спорил и легко согласился подождать. Раз или два, оказавшись со Снефрид наедине, ясно намекал, что им было бы недурно «узнать друг друга получше» определенным образом, важным для супружества, но не обижался, когда она отклоняла эти поползновения. В душе Снефрид колебалась. Если Ульвар никогда не вернется, а отец, скорее всего, работать в усадьбе больше не сможет, что же ей делать с домом и хозяйством? Найти нового мужа было бы самым разумным решением для женщины в ее положении, так почему бы и не Рандвер? Особого влечения к нему она не чувствовала, но и отвращения тоже; он был молод, здоров, хорошо сложен, и в его присутствии Снефрид стала порой ощущать, что живет одна уже слишком долго. С другими домочадцами он ладил, Асбранду готов был помочь, хотя, разумеется, чужому человеку непросто было переносить рядом тяжело больного старика.

«Еще посмотрим, каким он станет, когда окажется в доме хозяином!» – ворчала Мьёлль, будучи наедине со Снефрид.

«Ты за ним замечаешь что-нибудь нехорошее?»

«Да что тут заметишь, когда мы его знаем две недели. А только вот что, – Мьёлль склонилась к Снефрид и зашептала: – Не обманул ли он тебя… ну, насчет Ульвара?»

«Обманул? – Ничего такого не приходило Снефрид в голову. – Как – обманул? В чем? Ульвар точно послал его – иначе откуда он знал бы про нас, и где мы живем, и почему Ульвар не возвращается домой?»

«Это он мог знать от Ульвара. Но точно ли Ульвар велел передать тебе, чтобы ты, мол, выходила замуж заново? Что если ничего такого он не хотел, а этот ухарь придумал, чтобы самому на тебе жениться?»

Снефрид задумалась.

«Но чего же тогда Ульвар мог хотеть на самом деле? Не того же, чтобы я поехала к нему в эту Мере… Меремалу, или как ее там?»

Мьёлль только сложила губы скобкой.

Но, хоть целиком довериться Рандверу Снефрид не спешила, нельзя было не признать за ним немалых достоинств. У него есть свои средства, они смогли бы заметно увеличить общее хозяйство, как он и предлагал. В его способности отразить посягательства Фроди и Кальва на остатки имущества Ульвара она тоже не сомневалась, тем более что Рандвер мог когда угодно позвать на помощь десятки крепких и опытных в ратном деле мужчин, своих товарищей по сарацинскому походу. Лицом он нехорош, и этот жуткий шрам от середины носа до подбородка не слишком его украсил – а он, скорее всего, останется навсегда, – но со времен своей свадьбы с Ульваром Снефрид изрядно поумнела и теперь хорошо понимала, что толковость и надежность для мужа куда важнее красоты. Порой она думала, что для нее же лучше будет выйти за Рандвера, но давала себя время привыкнуть к мысли, что прошлое не вернется. Да и отцовская хворь мешала предаваться мыслям и новом замужестве.