Страница 6 из 114
Если человек и стоит для Аристотеля в центре внимания, то это не означает, что аристотелевское миропонимание выделяет человека из животного мира до полного противопоставления ему. Относительность противопоставления вытекает уже из рассмотренных нами суждений “Метафизики” и “Топики”. Что касается “Истории животных”, то в ней лишь намечены и как бы тонут в других дистинкциях столь четкое в последующих трудах Аристотеля противопоставление разумной души неразумной и еще более позднее подразделение последней на чувствующую, т. е. животную, и растительную. В первой же главе книги первой “Истории животных”[4] мы встречаем человека наряду с пчелой и журавлем в разряде “общественных животных”, противопоставленных одиночным (§ 11–12), наряду с мулом — в числе “всегда домашних”, в противопоставление “диким”; и только в самом конце главы, как нечто подытоживающее, выдвинут никак не связанный с предыдущим тезис о том, что “только человек” способен рассуждать и — это уже весьма яркое и оригинальное наблюдение Аристотеля — активно вспоминать. По форме же и внешнему выражению этот тезис, высказанный, как многие важнейшие идеи “Истории животных”, будто бы вскользь, похож на упомянутые места о пчеле и муле или стоит в одном ряду с такого рода наблюдениями, как: “неподвижным ухом из имеющих эту часть обладает только человек” (§ 46); “к живородящим относятся... из двуногах — один только человек” (кн. пятая, § 2); “человек только один... имеет глаза неодинакового цвета [у различных индивидуумов]” (кн. первая, § 44).
Несмотря на частые случаи включения человека в цепи аналогий и параллелизмов между животными, тема выделенности (хотя и относительной, каждый раз конкретно обосновываемой) человека из природы возникает вновь и вновь на страницах “Истории животных”. Многие животные издают звуки, меньшее число имеет голос, для чего нужны легкие (“легкое”) и гортань; и только человек — речь. Небезразличен для понимания концептуальной насыщенности “Истории животных” тот факт, что столь важное для зарождения фонетики противопоставление речеобразовательных функций, с одной стороны, гортани, с другой — языка и губ (они формируют согласные, а гортань — гласные), содержится в “Истории животных”, а именно в § 101 книги четвертой, но не нашло себе места в теоретико-биологических трактатах Аристотеля[5]. На десятках примеров Стагирит рассматривает в “Истории животных” наличие или отсутствие голоса и связанных с ним свойств у различных “родов”, вывод же в основном тот, что и по голосу (у человека — речь), и по различным психическим проявлениям, например, по сновидениям (“сновидений из всех животных больше всего видит человек” — книга четвертая, § 119), по особенностям восприятия и органов чувств, человек отличен от остальных животных, как завершение отлично от подготовки или как взрослый человек отличен от младенца (кн. восьмая, § 2, 3; но см. выше об ограничениях этого тезиса в “Метафизике” и “Топике”). Кроме того, важное (может быть, и важнейшее) отличие человека от прочих животных заключено в особой гармоничности его организма. Ведь у человека распределение правых и левых, верхних и нижних частей соразмернее, чем у какого-либо другого животного (кн. первая, § 61–63; отчасти против этого — кн. вторая, § 25); кровь у человека “самая тонкая и чистая” (кн. третья, § 93); некоторые тяжелые болезни обходят человека стороной, поражая его собратьев: например, только он якобы не заболевает бешенством от укуса бешеной собаки (это заблуждение высказано в кн. восьмой, § 142), не страдает и болезнями сердца (это странное, но, по-видимому, согласное и с учением Гиппократа мнение подробно развито в трактате “О частях животных” применительно ко всем животным; но согласно “Истории животных”, кн. восьмая, § 147, у четвероногих сердце может болеть). Ритм развития человека определяется магическим пифагорейским числом 7 (кн. пятая, § 45; кн. седьмая, § 1, 10, 11, 32, 41, 43, 49, 67). Впрочем, семерка иногда встречается в описаниях жизненных циклов и других организмов (например, кн. шестая, § 98). Анализ сравнительных (конечно, не эволюционных в сколько-нибудь современном смысле, но фактически иногда близких к таковым) рядов Аристотель почти всегда начинает либо заканчивает человеком: и в этих случаях человек выступает как мера вещей, по крайней мере организмов, во всех их проявлениях. Человек, по Аристотелю, это нечто наиболее известное для нас, как уже было сказано (кн. первая, § 38; впрочем, в § 64 Аристотель как бы спохватывается и, напомнив о своем афоризме об “известности” человека, делает оговорку, что это касается только внешнего строения, а внутренние части человека “нам наименее известны, так что их следует рассматривать, сводя к частям других животных, которые имеют сходную природу”). Такой подход, конечно, часто заводит в тупик и заставляет Аристотеля приписывать человеку 8 пар ребер, трехкамерное сердце, двурогую матку, единственное и даже не разделенное на две части легкое.
Все эти ошибки объясняются не столько невниманием, сколько действовавшим в то время религиозным запретом на вскрытия. Но само наличие установки на познание всего в сопоставлении с человеком и его масштабами в учении Аристотеля о живом отрицать невозможно. Аналогичную роль мерила или масштаба в мире духовном и в познании для него играет человеческая душа и ее способности. И хотя специально-гносеологического, отдельного от метафизики анализа деятельности субъекта у него нет, поскольку он, как и античность вообще, так сказать, первично погружен в объект, тем не менее в объекте для него всегда явно либо имплицитно присутствует именно человеческая мера; мир первично, можно даже сказать, наивно, очеловечен; и этот подход далеко выходит за пределы одной лишь положительной науки. Это были первые шаги к обнаружению подлинной роли субъектности в познании, к процессу, который в конечном счете привел к кантовской и последующей критике познавательных способностей и к современным идеям: с одной стороны, о роли субъекта в экспериментальном познании, о дополнительности, о непостижимой эффективности человеческого разума в физическом и вообще естественно-научном познании, и, с другой — о “феномене человека” как завершении иерархии космоса.
Но это уже косвенные, отдаленные последствия античного очеловечения мира. Не менее важны корни и истоки, прошлое, предыстория этого очеловечения. Оно, как и многие величайшие достижения античной культуры, явилось результатом происшедшего в древней Греции и наиболее в Афинах аксиологического сдвига в сторону признания высшей ценностью свободы, признания суверенности и автономности личности (по крайней мере, личности свободного человека). Например, этот сдвиг привел к возникновению суда присяжных, ораторского искусства и вообще к развитию искусства убеждать (позднее и логики), имеющего смысл лишь применительно к сообществу свободных людей. Только в таком сообществе, каковы бы ни были его ограничения по отношению к рабам и варварам, мог возникнуть принцип состязательности (конкуренции, “агона”), столь стимулировавший развитие культуры, уважение к познавательным способностям человека вообще и каждой личности в отдельности, достаточное для того, чтобы заменить внешнюю принудительность “предписаний”, “инструкций” (когда все знание обосновывалось лишь авторитетом) внутренней обязательностью убеждения, доказательства. Отсюда и такое огромное достижение, как открытие возможности излагать результаты науки (геометрии, механики, логики) в виде системы доказательств или хотя бы (как в биологии) не вполне строгих рассуждений. Такая возможность открылась благодаря осознанию того факта, что настоящая наука имеет дело с общим, а не с единичным. И действительно, античная наука стремится опереться не столько на единичные примеры, сколько на выявление идеальных (абстрактных, идеализированных) объектов, будь то в геометрии, где такими объектами служат точка, линия, поверхность; в механике, где это, например, центр тяжести, рычаг, равновесие; в логике, где это понятие, умозаключение, род, вид. Наконец, в биологии, где особенно ясна неразрывность общего с единичным, идеальные объекты заимствовались чаще всего из других, уже обретших самостоятельность областей знания: из логики (вид, род, признак), метафизики (природа), медицины (симптом, равновесие в организме) и даже этики (см. кн. девятую “Истории животных”).