Роман (ЛП)

Его первые слова подобны прохладе алое, когда ты прикладываешь его к волдырям обгоревшей на солнце кожи. А последние… подобны пощечине, которую мне дали по уже и без того истерзанной и опухшей щеке.

‒ После нашего первого разговора, когда мы договорились не лгать, я ни разу не обманывала тебя, Роман. И мне больно от одной только мысли, что ты считаешь иначе.

Он опирается локтями о колени и запускает пальцы в копну своих волос.

‒ Как бы там ни было, мышка, это все не важно. Правда в том, что нам нужна история. Хорошая, правдоподобная история. Нам нужно придумать разумное объяснение, как случилось, что ты, детектив, расследовавшая мою причастность к исчезновению одиннадцати женщин и самоубийство двенадцатой, забеременела от меня и через шесть недель после этого собралась за меня замуж…

Я оборвала его на полуслове, он до чертиков смутил меня.

‒ Что здесь такого? Так часто случается, Роман. Пусть даже в твоем понимании это невозможно. И почему именно сейчас для тебя это так важно?

БАМ! Вот оно то, тот самый момент в жизни, когда ответ настолько очевиден, но ты в упор не замечаешь его? И когда, наконец, до тебя начинает доходить, когда все становится предельно ясно, тебе хочется дать себе пощечину, что ты нахрен не замечал его раньше? Когда слова Романа, наконец, до меня доходят, все становится на свои места.

‒ Жизни твоих братьев в безопасности, ведь ты носишь под сердцем мою дочь, которую так отчаянно продолжаешь защищать…

Мои глаза готовы выпрыгнуть из орбит, и я зажимаю рот руками, начиная задыхаться.

Роман ухмыляется, кивает, тем самым признавая, что теперь я точно понимаю, в чем уловка.

‒ Ну… Теперь мы с тобой заодно. Хорошая девочка.

Поток слез течет по моему лицу, и я с трудом пытаюсь заговорить.

‒ Мои братья? М-мои б-б-ратья?

‒ Да, детка. Твои братья. Думаю, крайне важно, чтобы твои братья, как и мои родители, принимали участие в создании этой… маленькой семьи, которую, похоже, мы таки создаем. Я уже разговаривал со своими родителями и объяснил, солгал, называй это как тебе угодно, и они полностью понимают, что «произошло» и почему у них не было возможности встретиться с тобой во Франции. Теперь твоя очередь, мышка. Нам нужна история; история, которую твои братья не подвергнут сомнению, а я в этом малоэффективен. Потому мне нужна твоя помощь: ты знаешь своих братьев, я ‒ нет. Это нечто из того, что может получиться только у тебя. Если ты предоставишь мне историю, в которую я буду уверен, что они поверят, тогда я позволю обеим нашим семьям засвидетельствовать факт создания нашей собственной семьи. ‒ Его голубые глаза пронзают мои. ‒ Мышка, скажи мне. Ты. Готова?

Я киваю прежде, чем он успевает вновь повторить свой вопрос.

‒ Я-я готова. Готова.

Грусть четко видна в чертах его лица, но он быстро маскирует ее, лукаво улыбаясь.

‒ Тогда весь этаж в твоем распоряжении.

Он берет авторучку и блокнот со стола рядом со стулом, на котором сидит, прежде чем выжидающе смотрит на меня.

После того, как я мысленно собираю все свое мужество и силу, моя стойкость становится на место, будто хорошо смазанная броня, а легкие абсолютно пусты, прежде чем я медленно вдыхаю, поднимаю глаза и, уставлено смотрю на Романа.

Черт. Ладно, была не была…

‒ Дело, над которым работал мой отец перед смертью, то же самое дело, в которое я бросилась при первой же возможности, чтобы уничтожить тебя… дело против тебя и твоих «двенадцати» было ничем иным, как приманкой. Ты был жертвой. Статус твоего отца как уважаемого генерала, так же как и элитное социальное положение твоей семьи, сделало тебя идеальной мишенью, особенно когда любой, кто еще дружит с головой, связывал это с не слишком удачными «деловыми партнерами» твоего отца, а также с общественным мероприятиями, в которых он поначалу принимал участие в поздние шестидесятые, а потом продолжил в конце девяностых. Когда я это поняла, то покончила с делом. Как бы я ни старалась исправить все, посадив тебя за решетку, из-за скорби по причине смерти моего отца, там нечего было исправлять. К тому же, когда Джей снял меня с дела и отстранил от отдела, у меня не оставалось причин продолжать тот путь, по которому я шла. Потому я отказалась. От всего.

Взглядом я оцениваю черты его лица на предмет того, имеют ли мои слова силу или же они бесполезны, но все, что в нем отражается, это чистая скука.

‒ Тем не менее, прежде чем я это поняла, мы с тобой провели достаточно времени, два года играя в нашу игру «кошки-мышки», создавая при этом тонкую, поддельную, но все же вежливую «дружбу». Наша «дружба» переросла в телефонные разговоры и короткие свидания за обедом или ужином, которые происходили время от времени, когда мы с тобой одновременно оказывались в одних и тех же странах. За несколько месяцев наша «дружба» приобрела более интимный характер, и мы стали прилагать больше усилий, чтобы не просто попасть в компанию друг друга, а чтобы стараться изо всех сил и обеспечить наше совместное времяпрепровождение максимально возможной регулярностью.

Он злобно мне улыбается, записывая мои слова, а затем говорит:

‒ И все то время, пока ты крутила свою прекрасную внутреннюю камеру, я влюблялся в тебя искренне, безумно и глубоко…

Глава 24

Роман

Если бы у вас было перо в этот момент и вас звали Хизер, вы бы легко могли пнуть меня по заднице. Очаровательная. Ошеломительная. Пленительная. Восхитительная. Эта женщина околдовала не только меня, но и мой разум, мое сердце, черт, да она завладела моей некогда опустошенной чертовой душой.

Знаю, вы читали где-то в моих ранних рассуждениях, что я не был способен любить, я был выше того, чтобы стать жертвой кого-либо, и тем более отдать ему власть, которую Хизер только что у меня отобрала, ничем иным как своей красотой и словами.

Она хмурит брови, прежде чем ухмыльнуться и произнести:

‒ Мистер Пейн… верно? Ты только что признался мне в любви?

Я бы хотел, чтобы ее голова была откинута назад, в то время как один из моих кулаков был обернут вокруг ее длинных волос, а другой сжимал ее шею, оставляя следы от ногтей. Недолго думая, я загнал ее в угол, повернув лицом к стене. Мои руки оказались в точности там, где я их представлял несколько секунд ранее.

Рука, запутавшаяся в ее волосах, ослабила хватку, опускаясь и срывая легкое платье с ее тела. После того, как моя рука снова захватывает светлые локоны, и я оборачиваю шелковистые пряди вокруг своего кулака, я дергаю голову Хизер, рыча ей на ухо:

‒ В тот день, когда ты хоть на секунду решишь, что я позволю моей любви к тебе КОГДА-ЛИБО контролировать меня, это станет днем, когда ты совершишь свою последнюю ошибку.

Мой нос скользит от изгиба ее шеи к уху, прежде чем зубы впиваются в плоть:

‒ Imperium Romanum (Романская Империя, лат.), детка. Я ‒ империя. А ты… ты никогда не станешь чем-то большим, чем лишь моей собственностью. Моей любовницей, моей рабыней, моей шлюхой, той, кем я, черт возьми, захочу тебя видеть.

Я скольжу пальцами от ее горла к промежности и улыбаюсь, когда чувствую, насколько она влажная.

‒ И ты будешь любить каждую секунду этого.

Она невольно прижимает свою задницу к моей эрекции и стонет, на что я ухмыляюсь, что происходит довольно редко, прежде чем я ввожу в нее два пальца и обвожу ее опухший клитор большим пальцем. Я чувствую, как ее киска сжимается вокруг моих пальцев, как оргазм разрывает ее тело; мой член становится тверже, до боли желая погрузиться глубоко в нее.

Мои расстегнутые брюки падают на пол, когда я поворачиваю ее, толкая к стене и закидывая на свои предплечья каждое из ее бедер. Я раздвигаю их как можно шире и трусь о ее влажность. Хизер увлажняет мой член, покрывая его соками, что заставляет любые мои сомнения, которые я, возможно, сдерживал, вылететь в окно. Я вогнал себя по самое основание, и из ее горла вырывается крик.