Страница 64 из 173
Прямо перед ним была маленькая полянка с короткой, будто остриженной, травой, и в траве красные бусины земляники, мелкие, как горошины.
Ноги у Назарова задрожали, и он, скользя спиной по шершавой коре, присел на корточки. Дым клубился, свиваясь в кольца, и был синий, совсем как табачный.
Назаров вдруг увидел: прямо из кустов ковыляла через поляну тетеря. Крылья у нее висели, как у курицы в жару, и волочились по земле. Вернее, крыльев у тетери не было, а вместо них торчали обгорелые культи. Чудом уцелел только хвост в серую рябину.
Тетеря шла прямо на Назарова, и он долго, с тупым равнодушием смотрел на нее. Она часто останавливалась, падала грудью на землю и бессильно открывала клюв. Назаров сидел неподвижно, и, может быть, птица не боялась его, приняв за корягу.
Назаров отвернулся. Не было сил даже пошевелиться. Зачем он приказал Боеву снять разметочный трос? Решил не посылать Карабанова в верховья, решил еще раз перенести лагерь… Побоялся, Карабанов потом скажет, что истоки описывали на глазок, не выполнили положенного.
Боев снял трос, сложил лодку, но почему-то не оставил ее на берегу. Наверное, утащил в лагерь. Назаров не знал этого. Никто не знал.
Потом он долго бегал по берегу, то вниз, то вверх по реке, спасаясь от огня, задыхался, терял силы, но не хватало решимости броситься в воду, потому что знал: с Айрыком шутить нельзя, река бешеная, ледяная. А к омуту, где отдыхал утром, где можно было переплыть, преградил путь огонь.
Кто-то ткнулся ему в ноги. Назаров вздрогнул.
Тетеря жалась к его босым ступням. Он схватил ее обеими руками. Птица не вырывалась. Назаров вдруг вскрикнул и отбросил ее прочь. Тетеря была слепая…
Легкие разодрал долгий, хрипящий кашель. «Вот и все, — подумал Назаров с тупым безразличием. — Вот и конец. Как тетеря… Огонь не пощадит».
Он съежился, подтянул колени к подбородку, как замерзающий в пургу, прижал к груди теперь уже ненужный сверток.
В свертке была диссертация. Ему она обещала и спокойную, обеспеченную жизнь, и авторитет, и известность, и, может быть, славу, пусть даже маленькую.
Здесь, в заветном свертке, были таблицы с измерениями температур воды и воздуха за три последних лета. Никто не вышиб бы его теперь из седла… Будущее было в свертке, мечты… Три года возил эти бумаги с собой, и вот теперь…
Черный ком пролетел в дыму и с силой шлепнулся о землю. Назаров метнулся за ель. Колесом сквозь кусты прокатился человек, потом заворочался, застонал.
Обрыва не было видно, но Назаров вдруг отчетливо вспомнил его десятиметровую террасу и понял, что человек убился. И стонет, уже умирая.
Назаров выглянул из-за ствола. Растопырив ноги, стоял в кустах Адам, жалко щерил вызеленные зубы. И Назаров понял, что это спасение, а потом, что человек, который упал с обрыва, — это Жора.
Он оглянулся. В кустах шевелился Жора. Инстинкт толкнул Назарова вперед, но он вдруг задохнулся от дыма и замер на месте. А вдруг тот всего лишь покалечился?..
Сноп искр сыпанул сверху, словно разворошили в небе большой костер. Назаров, пригибаясь, метнулся к Адаму. Вдруг в уши ударило истеричное:
— Серафим Иваны-ыч…
Назаров обернулся. Окровавленное лицо гримасничало в кустах. Блестели очки.
Адам поскакал, вскидывая задом. Назаров зажмурился и обхватил коня за шею.
Потом и паленым воняло от гривы, но он не поднял лица, потому что кругом опять летели горящие сучья и крутил ветер искры.
— Счастье… счастье, — бормотал Назаров и хватал зубами жесткий волос гривы.
Адам резко остановился. Назаров едва не перелетел через голову лошади. Он в страхе открыл глаза. Под ногами коня дымилась земля, и тогда Назаров вздрогнул и выпрямился. Ощупью бродили в дыму длинные, торопливые языки огня.
Назаров с ужасом подумал, что его искал огонь. Слишком поздно пришло счастье. Судьба смеялась.
Крупная дрожь прошла по телу Адама. Спасения не было.
Сам не зная, зачем, Назаров начал бессильно сползать с коня. Адам рванулся, и Назаров, растопырив руки, грудью ударился о землю. На миг потерял сознание. В широко открытые глаза хлынуло мутное небо.
Валерке казалось, что он идет по бревну. В теле странная легкость. Он раздвигает руки, пытается удержать равновесие, но дует ветер, и его качает и сейчас сбросит в пропасть. Но он знает, что не разобьется, потому что легкий, потому что может летать. Это очень хорошо, когда умеешь летать. Не нужно будет идти, бежать, и тайга перестанет дыбиться прямо в лицо. До ближнего жилья шестьдесят километров. Пусть все идут, а он полетит вперед и скажет пасечнику деду Иннокентию, чтобы топил баню, чтобы приготовил больше меда. Дед Иннокентий будет трясти кудлатой башкой, чесать в бороде и говорить с расстановкой: «Ах, бузуй! Ах, варначье! Догулялись…»
Валерка вдруг увидел себя уже на пасеке. Все было так, как и представлялось. Только дед Иннокентий вдруг выдернул из забора кол и, заулыбавшись, хватил им Валерку по черепу. «Не ходи на танцы. Парни у нас вострые», — сказал он. Валерка вскрикнул от боли. Дед побежал прочь, и все пропало. Не было больше ни деда, ни пасеки.
Стучала в виски кровь. Не открывая глаз, Валерка понял, что все это бред. А до пасеки еще шестьдесят километров.
Он открыл глаза. Небо было коричневым, и клочья не то облаков, не то дыма плыли высоко, обтекали солнце. Закружилась голова. Ему вдруг показалось, что кто-то плачет, горько, со всхлипами. Валерка слабо пошевелил головой. Теплая струйка скатилась по скуле, и он понял, что это плачет он сам. Как в детстве. И тогда ему бывало очень горько. Осиротел в годы войны. А потом…
Однажды вечером забрел на вокзал. Мчались мимо темные товарняки, и пахло от них полынью, смолой и теплой пшеницей. Красные огоньки уплывали за станцию, манили, обещали другую жизнь. И Валерка решился.
На тормозной площадке было темно, хлестал по глазам ветер, и ничего не было видно по сторонам, только прощально мигнули и остались позади спокойные и равнодушные станционные фонари.
Валерка хотел сесть в угол и вдруг почувствовал, что здесь кто-то есть. Длинная рука крепко взяла его за плечо.
— Ты куда, парень?
Валерка едва не закричал от страха и неожиданности.
— Да не бойся, — сказал человек. — Не съем. Иди сюда…
И он потянул Валерку к себе.
В углу площадки было тихо, и он рассмотрел попутчика. Тот был без ног, а культи были обмотаны мешковиной. Еще на человеке была черная рубаха с широко распахнутым воротом и клин черно-белых полос — матросская тельняшка. На непокрытой голове ветер закручивал густые кудри.
— Ты кто? — спросил человек.
— Валерка…
— Валерка-лерка… Гы-ы-ы… — Он поскреб под мышками. — Куда едешь-то, а? Воруешь, да?
Валерка молчал.
— Я, братишка, морячок. Ты мне можешь доверять. На-ко…
Безногий порылся в черном узелке и сунул Валерке кусок хлеба и ломоть сала.
— Жри, малец. Я с понятием…
Моряк был пьяный. Валерка ел и плакал. Он рассказал безногому о себе. Тот гыкал, мотал головой, жалел. Потом развязал узел, достал тальянку и, тихо наигрывая, стал напевать дребезжащим голосом.
Чередой за вагоном вагон
Поезд мчится по рельсовой стали,
Спецэтапом идет эшелон
Из Ростова в таежные дали.
Еще было в той песне про то, как заметает пургой паровоз, как замерзают люди.
Песня понравилась.
С того дня стал Валерка поводырем у безногого. Они пересаживались с поезда на поезд, из вагона в вагон, пели песни. Обещал моряк, как только доберутся до Владивостока, устроить Валерку в юнги. «У меня там знакомых братишек тьма…»
Шел сорок шестой год. Ехали с войны солдаты, слушали душещипательные песни и подавали щедро куски и монеты.
А Владивосток был далеко. И моряк оказался совсем не моряком, а просто пьяницей, и ноги он отморозил еще до войны. Напился и отморозил.