Гоголь. Мертвая душа

– Я тоже отношусь к вам с величайшим уважением, Яков Петрович, – выдавил из себя Гоголь. – И я ценю то, что вы для меня сделали.

Признание далось ему нелегко. Он ведь должен был ненавидеть спутника за его принадлежность к враждебному лагерю. Однако этого не происходило.

– Только не говорите, что обязаны мне по гроб жизни, голубчик, – сказал Гуро со своею обычной улыбкой. – Это лишнее. Не стоит благодарности.

Гадая про себя, ироничной ли была тирада спутника или искренней, Гоголь последовал за ним к ярко освещенному крыльцу, перед которым толклась кучка нарядно одетых господ в английских шляпах. Дам не было, поскольку они подобные заведения обходили десятой дорогой.

В зале Гоголя и Гуро встретил зализанный человек в визитке и полосатых брюках. Он провел их к отдельному столу под люстрой и, приподнявшись на цыпочки, помахал руками, сделавшись похожим на дирижера. К посетителям подскочил чуть приседающий от угодливости половой, которого в заведениях подобного рода было принято называть «человеком». Точно такие же «люди» бегали по всему ресторану, напоминая черных котов с белыми шеями, которых научили передвигаться на полусогнутых задних лапах. Тон происходящему задавал небольшой оркестр с визгливою скрипкой и постанывающей виолончелью.

Гоголь оробел, сраженный шумною и пышною атмосферой ресторана. Все сверкало и переливалось, в кадках высились невиданные растения, на подносах громоздились горы южных плодов и ягод. Обилие зеркал придавало залу невероятный размах, в котором непривычный человек сникал и терялся, чувствуя себя слишком жалким и ничтожным, чтобы осмелиться повысить голос и привлечь к себе внимание. Однако же Гуро явно наслаждался обстановкой и произведенным впечатлением. Он щелкнул пальцами, подзывая человека, и, часто переходя на французский язык, сделал заказ. Чтобы скрасить время ожидания, были затребованы также вино и целая ваза фруктов, доброй половины которых Гоголь никогда в своей жизни в глаза не видел. Хмель тотчас ударил ему в голову, поскольку все чувства его были обострены до крайности и кровь носилась по жилам в два раза быстрее обычного. Он несколько расслабился, откинулся назад, забросил руку за спинку полукресла и сделал очередную попытку добиться от спутника правды:

– Яков Петрович, скажите откровенно, для чего я вам понадобился? Зачем вы меня сюда привезли?

– Как зачем? – изумился Гуро, картинно вскинув брови. – Сколько можно повторять? Мы приехали сюда, чтобы отужинать вместе. Некоторые, знаете, не любят ресторации из-за долгих ожиданий. А мне вот нравится посидеть в предвкушении. Особенно когда рядом собеседник достойный, с которым приятно поговорить.

– Ах, вот оно что! Поговорить! – Гоголь отставил пустой бокал и убрал волосы, налипшие на щеки. – Я так и знал! Станете опять меня от товарищей отвращать?

– Конечно, стану, – подтвердил Гуро, перебирая бледными пальцами тонкую ножку своего бокала. – Не могу же я позволить вам погибнуть, не исполнив вашего высокого предназначения. Со мной вы до гения дорастете. А без меня пропадете во цвете лет. Как Пушкин и Лермонтов. Будет обидно, если вы повторите их судьбу.

– Разве она не блестяща?

– Кажется таковой, всего лишь кажется. А впереди...

Гуро допил вино и причмокнул. Гоголь смотрел на него, прищурившись.

– Хотите сказать, что вам известно будущее Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича?

– Я так предполагаю, что погибнут они, – прозвучал бесстрастный ответ. – Оба.

Гоголь сменил позу, убрав руку со спинки стула, и нахохлился так, что волосы опять свесились ему на скулы.

– Вы намекаете, что они разделят судьбу декабристов? – глухо спросил он.

– У меня и в мыслях ничего подобного не было, – сказал Гуро, подавая знак, чтобы им сменили бокалы. – Горячий нрав вышеуказанных господ позволяет предположить, что они станут драться на дуэлях, а это всегда плохо кончается. Но бог с ними, друг мой. Мы ведь о вас говорим. У вас другое будущее предначертано. Правда, чтобы достичь вершин, вам поддержка нужна. Основательная, надежная. Такую, какую способны обеспечить граф Бенкендорф и ваш покорный слуга, а не Жуковский с Крыловым. Эти господа стремительно выходят из зенита своей славы и тускнеют, да, друг мой, тускнеют. Скоро совсем исчезнут в тени графа Бенкендорфа.

Забывшись после выпитого, Гоголь позволил себе неосторожное замечание:

– И все же лучше я их стану держаться, а не графа. Он темные силы представляет. А я, как вам должно быть известно, на светлой стороне.

Гуро внимательно поглядел на него поверх ободка бокала и задал один-единственный вопрос:

– Почему?

Если он рассчитывал, что собеседник смешается, то этого не произошло. Гоголь знал, что и как ответить на это.

– Хотя бы потому, что свет Господь создал. А у тьмы свой князь, и мы знаем, кто он такой!

– Ничего подобного, – возразил Гуро, медленно качая головою. – Святое Писание прямо указывает, что Бог вначале парил во тьме над бездной, то есть сотворил ее прежде всего прочего. А затем, создав свет, он не уничтожил тьму, а просто отделил одно от другого. Не станете же вы отрицать столь очевидных вещей, голубчик? Свет был назван днем, а тьма – ночью. Но и то, и другое существует по воле Божьей. А вы, Николай Васильевич, сами душой больше к ночи склоняетесь.

– Кто вам сказал? – запальчиво возразил Гоголь.

– Да вы сами и сказали. Разве не ваши это слова?..

Прикрыв глаза, Гуро принялся цитировать по памяти:

– Знаете ли вы, э-э, украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц... Земля вся в серебряном свете... и чудный воздух... и что-то там такое... Божественная ночь! Очаровательная ночь! А? Божественная! Ваше определение, Николай Васильевич. Что ж вас тогда на свет тянет, голубчик? С вашими способностями и наклонностями вам к нам нужно.

Видя смятение, отразившееся на лице Гоголя, Гуро торжествующе рассмеялся, заправил салфетку за воротник и провозгласил:

– А вот и ужин! Рекомендую начать с гусиной печени и трюфелей, только что из Франции. И за едой ни слова о делах, друг мой. Плохой тон. Позже договорим. На сытый желудок. Итак, за дело!

Гоголя упрашивать не пришлось. Он набросился на еду, как голодный зверь.

Глава IV

После позднего обеда Плетнева неудержимо тянуло зевать, и он старался делать это с закрытым ртом, отчего плотно сжатые губы периодически разлеплялись, издавая всхлипывания, обращавшие на себя внимание сидящих за столом. Всего их было четверо: сам Плетнев с супругой да Пушкин с Натальей, которая лишь несколько месяцев была его женою. Оленька, дочка Плетневых, последние ночи маялась животиком, и они не высыпались, поскольку спальня их размещалась слишком близко с детской.

Бессонные ночи до того вымотали Петра Александровича, что он уж и не рад был переменам в своей жизни, которые принято называть счастливыми. Женитьба и рождение дочери совершенно нарушили (если не сказать – разрушили) привычный быт Плетнева. Прежде времени хватало на все, и даже в те дни, когда нужно было идти на службу. Проснувшись, он любил поваляться в постели, а потом слоняться по дому в халате, неспешно попивая кофий и обдумывая статью в «Современнике». Затем он либо покидал дом, либо уходил к себе в кабинет и работал, работал, работал, не отвлекаясь на всякие пустяки, вроде обсуждения фасонов платьев или режущихся у дочурки зубок. Перо не выпускалось из руки до самого обеда, а затем брался толстый литературный журнал и читался за столом столь внимательно, что иные блюда стыли, а другие оставались нетронутыми. После короткого дневного сна полный сил Плетнев вновь садился за работу и не поднимался уж до темноты, когда наступало время встреч с друзьями.

Перемены, случившиеся с той благодатной поры, были поистине драматические. Вскоре через подобные метаморфозы предстояло пройти Пушкину. Пока что он не осознавал этого и весь сиял за столом – и своими белыми зубами, и блестящими темными глазами. Присутствие Натальи его оживляло невероятно. Он хохотал громче обычного, сыпал шутками и постоянно сочинял экспромты, казалось вылавливая рифмы прямо в воздухе.