Гоголь. Мертвая душа

Недолго думая, Гоголь взял ее на манер дубины и со всей силы ударил ею по пистолету. Грянул выстрел. Пуля, отколовшая пласт штукатурки на потолке, с визгом улетела в сторону. Гоголь ударил снова, метя на этот раз по затылку Верховского, очутившегося наверху. Он проделал это несколько раз, пока не убедился, что тело преступника обмякло и он прекратил сопротивление. Гуро сбросил его с себя и завладел пистолетом.

– Браво, господа, – произнес чуть хрипловатый, но вместе с тем мелодичный женский голос. – Вы вдвоем одолели противника, обессилевшего от потери крови. – Может быть, теперь займетесь мной? Достанет ли у вас мужества, чтобы справиться с женщиной?

Было совершенно непонятно, когда и каким образом Маргарита фон Борх умудрилась не только проникнуть в комнату, но и пересечь ее, чтобы очутиться в кресле у дальней стены, задвинутом между напольными часами И сервантом. На ней был черный обтягивающий костюм, напоминающий те, в которых дамы выезжают на верховые прогулки, только без юбки, так что обтягивающие лосины позволяли ясно видеть очертания ее бедер. Дальше шли тонкие лаковые сапоги, тоже черные, поэтому невозможно было разобрать, где начинаются голенища и где заканчиваются лосины. Наряд довершал короткий, узкий в талии жакет с блестящими пуговицами. Перчатки на руках Маргариты были не замшевые, а кожаные, лоснящиеся. Одна из них сжимала гибкий хлыст, другая свободно лежала на подлокотнике кресла, не выражая ни малейшего напряжения. Нога была заброшена на ногу, носок сапога покачивался. Черные волосы баронессы были распущены по плечам, как будто она готовилась ко сну, но, разумеется, это было не так. Глаза ее, затененные козырьком фуражки странного покроя, горели кошачьим огнем.

– Приступайте, господа, – позвала она, лениво помахивая хлыстом.

Гоголь хотел в растерянности переступить с ноги на ногу, но не смог. Подошвы словно приросли к полу. Похоже, то же самое произошло с сапогами Гуро, потому что, подергавшись, он остался стоять, где стоял.

– Не хотят, – пожаловалась Маргарита, обращаясь к Верховскому, безжизненно распростертому на полу. – Адам, голубчик, займись нашими гостями. Они, верно, смущаются. Как думаешь, чем бы их развлечь?

Верховский между тем поднимался на ноги, и с каждым мгновением его движения становились все бодрее и увереннее.

– Адам заменяет мне руки, когда самой не хочется их пачкать, – доверительно сообщила баронесса Гоголю и Гуро, по-прежнему находящимся в столбняке. – А иногда глаза и уши. Но вы сломали мою любимую игрушку. Теперь она уже не та и никогда не будет прежней. Придется избавиться не только от вас, но и от нее... Адам, мон шер, ты не против, надеюсь?

– Как пожелаешь, любовь моя, – глухо произнес Верховский.

Взгляд его был пустым, лицо – безжизненным. На глазах у безмолвных зрителей свершилось очередное чудо воскрешения. Оно не внушило им ничего, кроме ужаса и смертной тоски. Они по-прежнему не могли пошевелить и пальцем.

– Мне кажется, я придумала, как обойтись с вами, господа, – нарушила молчание Маргарита. – Вы слишком много видели, поэтому глаза вам больше ни к чему. Для начала Адам выколет их вам, чтобы новые впечатления не заслонили собой старые – они должны навсегда сохранить свою свежесть. Затем, думаю, будет уместно лишить вас языков и пальцев – это поможет вам сохранить в тайне все, что вы узнали в Бендерах. Возражения есть? Возражений нет. Адам, милый, возьми, пожалуйста, в руки стилет господина Гуро и докажи нам, что не он один умеет ловко управляться с этой вещицей.

Хотя Гоголь утратил способность двигаться и хоть сколько-нибудь управлять своими мышцами, он все еще мог думать. В первые секунды поток лихорадочных мыслей был слишком обилен и стремителен, чтобы выудить там хоть какой-то смысл. Но при приближении Верховского со стилетом в руке мозг неожиданно очистился от лишней шелухи, и там вызрела одна-единственная четкая мысль.

Крест! Нужно каким-то образом взять его в руку, и тогда чары ведьмы утратят свою силу. Гоголь напряг руку. Она висела как неживая. Ощущение было такое, как если бы он всю ночь проспал мертвецким сном на правом боку и передавил все жилы, по которым циркулирует кровь. Рука словно отмерла. Она была тяжелая и холодная. Стараться пошевелить ею было все равно что управлять каучуковой конечностью, подвешенной к плечу. И все же, сосредоточившись на ней, Гоголь добился кое-каких результатов. Где-то там, внутри «омертвелой» плоти, зародились мурашки, обычно свидетельствующие о восстановлении кровообращения. Но сколько времени это займет? И сколько времени понадобится Верховскому для того, чтобы дважды воткнуть клинок в глазницы?

Сталь сверкнула напротив зрачка Гоголя, а он был лишен возможности хотя бы сомкнуть веки. Проклятая Медуза Горгона заколдовала его!

Острие было всего в одном вершке от глаза, когда Маргарита сказала:

– Нет, Адам. Начни с другого. Мы продлим интригу для господина Гоголя. Я хочу, чтобы он как следует проникся важностью момента.

Верховский молча перешел к Гуро. Гоголь обливался потом в ожидании ужасной развязки. Неужели он позволит ослепить товарища, а потом и себя? Как жить дальше без глаз, без языка, без пальцев? Такое прозябание будет гораздо хуже смерти. За что Маргарита их так ненавидит?

«Тогда, в церкви, мы не поддались ее чарам и обратили в бегство ее кошмарное воинство, – вспомнил Гоголь. – Один действовал крестом, второй оружием, но с равным успехом. Мы победили тогда и были близки к победе сейчас – вот причина ненависти колдуньи».

Верховский приблизил клинок к переносице Гуро, вынужденного смотреть на своего палача. Маргарита улыбалась, похлопывая себя хлыстом по голенищу. Ухмылялся и Верховский, отчего его разбитое, опухшее от побоев лицо представляло собой самую уродливую маску, какую только может представить себе человеческое воображение.

– С какого глазика начнем, сударь? – спросил он. – С левого или с правого? Вы мигните, чтобы я не ошибся.

Гуро издал низкий стонущий звук. Так мычат во сне люди, когда пытаются и не могут очнуться от кошмара. Но это был не сон. Клинок был настоящий, все было по-настоящему.

«Следующим буду я, – подумал Гоголь. – Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного».

Он еще не понял, что именно, но что-то в нем изменилось. Слова молитвы послужили волшебным ключиком, заново запустившим тот сложный механизм, каковой позволяет нам производить миллионы всевозможнейших и разнообразнейших действий. Что до Гоголя, то он весь был сосредоточен только на одном деле, которое следовало осуществить.

– Господи Иисусе Христе! – вымолвил он вслух.

Губы послушались, невзирая на томительное онемение, сковывающее их.

Занесенная рука Верховского застыла, как будто настал его черед впасть в столбняк.

– Помилуй мя! – сказал Гоголь.

Верховского затрясло. Он прилагал неимоверные усилия, чтобы вонзить стальное жало в глаз Гуро, но невидимые тиски удерживали его руку.

– Грешного! – выкрикнул Гоголь.

– Нет! – взвизгнула Маргарита из своего кресла. – Не смей! Не смей!

Ее волосы поднялись и протянулись в стороны, как наэлектризованные, лицо утратило привлекательность, сделавшись невыразимо отталкивающим, при всем при том что не растеряло правильности своих черт. Все дело было в состоянии той, кто носила эту маску.

– Нет! – закричала она опять, и ветер, созданный ее дыханием, погасил свечу на комоде.

Но пальцы Гоголя уже нащупывали в кармане крест. Извлеченный оттуда, он озарил комнату знакомым переливчатым сиянием – как будто свет пропустили через радужные алмазные грани. И в то же мгновение часы заскрежетали, прокручивая стрелки вперед. Все ближе и ближе к рассветному часу.

Глава XXIX

Но существо, корчащееся в кресле, не собиралось сдаваться без боя. Стрелки замерли, а потом дернулись обратно, собираясь повернуть вспять. Гоголь не позволил этому свершиться, подняв крест как можно выше и продолжая читать Иисусову молитву. При всей ее простоте, а может, как раз благодаря этой простоте она действовала безотказно.