Гоголь. Мертвая душа

Гоголь не заметил, как сел с нею рядом, и это неземное создание, занимавшее все его мысли и чувства, не выразило своего неудовольствия его фамильярным поступком. Напротив, она смотрела на него благосклонно и даже вроде как с призывом. Боже, боже, как прекрасна была она в эти минуты их близости! Безупречную гладкость чела ее обрамляли блестящие и черные, как агат, волосы, слегка вьющиеся по концам, касающимся плеч и горделивой шеи. Глаза ее, и нос, и щеки – все было исполнено красоты и благородства, но чаще всего ее уста привлекали внимание Гоголя. Они были сложены таким волшебным образом, будто сдерживали в себе некое тайное признание и могли в любой момент отвориться, чтобы произнести заветные слова. От мысли о том, что это могли быть за слова, у него замирал дух в груди. Комната шла кругом, и стол кренился, и готовы были упасть часы, отмеряющие минуты урока. И опьянение это было вызвано лишь присутствием восхитительной Александры Россет, так сколько же счастья могла бы она принести Гоголю одним своим прикосновением, одним вздохом, достигшим его смертельно бледных щек! Для него целая жизнь заключалась в этих двух часах.

Они истекли. Прекрасная ученица посмотрела на стрелки, и Гоголь понял, что сейчас она встанет и исчезнет, как исчезает восхитительный сон поутру, сколько ни пытайся его удержать. Сердце его сжалось. Александра Россет действительно сделала движение, собираясь подняться со стула, но осталась сидеть.

– Это был замечательный урок, – сказала она. – И вы действительно мастерски читаете, Николай Васильевич.

– Благодарю, – произнес он дрогнувшим от избытка чувств голосом.

– Но я не знаю, вправе ли я и далее пользоваться вашей любезностью, – закончила гостья неожиданно.

Гоголь издал невнятный звук, выражающий высшую степень изумления. Он трижды спросил, чем вызваны сомнения Александры Россет, прежде чем она перестала уклоняться от прямого ответа и сказала, что ее смущает сближение Гоголя с людьми Бенкендорфа.

– Мои друзья, – пояснила она, – относятся к совсем другому кругу, и я не хотела бы, чтобы на меня пала хотя бы малейшая тень подозрений в... Нет, я не стану произносить это слово! Вы сами должны понимать, Николай Васильевич.

С этого дня, с этой минуты, – начал Гоголь, содрогаясь от переполнявших его чувств, – я не имею ничего общего с любым господином, который как-то связан с императорской канцелярией. Торжественно клянусь вам в этом, Александра Осиповна, и прошу вас не отменять наших занятий. Я тоже отношусь к кругу лиц, близкому вам, можете быть в этом уверены.

Она поблагодарила его и назначила время следующего урока. Оставшись один, Гоголь был вынужден некоторое время сидеть с руками, прижатыми к сердцу из опасения, что оно выскочит из груди. На губах его блуждала растерянная улыбка. Он был счастливейшим и одновременно самым несчастным из смертных, потому что, обретя любовь, был вынужден находиться с ней в разлуке. В тот вечер во время заседания Братства он не усвоил ни единого произнесенного там слова.

Глава VI

Дома Яков Петрович Гуро никогда не позволял себе одеваться непрезентабельно или, чего доброго, неряшливо. Даже в те минуты, когда посторонние взгляды не были направлены на него, он вел себя так, словно находился на виду у придирчивых зрителей. Не только потому, что невидимые зрители действительно наблюдают всегда и за всеми. Но и по той причине, что любое послабление, данное себе, влечет за собой постепенное разрушение того жесткого каркаса, который поддерживает нас в деятельном и максимально эффективном состоянии.

Гуро постоянно находился в таком каркасе, который сам построил вокруг себя. Это была его броня, его доспехи, препятствующие проникновению внутрь вредных привычек, слабости, лени, хвори. Помимо всего прочего, это позволяло сохранять себя в идеальной форме. В глазах окружающих Гуро был пятидесятилетним мужчиной, выглядевшим довольно молодо для своего почтенного возраста. Что сказали бы они, узнай, сколько лет ему в действительности?!

Он никогда и никому не распространялся на эту тему. Те, кому положено, и без того были в курсе. Этого было вполне достаточно. По существу, остальные люди и человечество в целом мало заботили Гуро. Умение сохранять равнодушие к чужим драмам, коллизиям и свершениям обеспечивали отличное здоровье и невозмутимость нервной, системы. Важное умение для того, кто меряет жизнь не годами, а десятилетиями.

На службу Гуро не ходил. Он подчинялся только приказам своего единственного начальника, графа Бенкендорфа. В остальное время распорядок дня был совершенно свободным. Пожелай Яков Петрович, он мог бы посвящать время путешествиям, гуляниям, верховым прогулкам, морским ванным и прочим приятным забавам, однако он без нужды редко покидал свое холостяцкое жилище.

Окна дома Гуро выходили прямо на Невский проспект и были снабжены специально выплавленными стеклами, достаточно толстыми, чтобы гасить все внешние звуки, доставляющие неудобства соседям. Стекол подобного рода не было больше ни у кого в Петербурге, а может, и во всей России.

Картины и гравюры, украшавшие стены жилища Гуро, тоже были особенными. Все это были портреты бледных господ в темных одеждах. Куда бы вы ни направились, их взгляды неотрывно преследовали вас, так что у людей впечатлительных дрожь проходила по телу. В кабинете же на самом видном месте висело колоссальное полотно, принадлежащее, по уверениям хозяина, кисти самого Иеронима Босха. Правда, судить о подлинности картины могли лишь немногие, поскольку посетителям этого дома редко предлагалось переступить порог прихожей.

Хозяин, будучи сам человеком нелюдимым и таинственным, казалось, позаботился, чтобы жилище полностью соответствовало его натуре. Вся мебель была темной, строгой, лишенной затейливых завитушек. В комнатах, затененных тяжелыми шторами, поблескивали большие зеркала, а войдя в гостиную, вы наталкивались взглядом на чучело самого огромного ворона, которого вы когда-либо видели в своей жизни. Фокус заключался в том, что на самом деле черная птица была живой, хотя могла часами соблюдать полную неподвижность. Неизвестно, чем кормили ворона и отчего он не улетал на волю в тех редких случаях, когда окна открывались для проветривания помещений. У слуг он вызывал мистический ужас, бесшумно и неожиданно вылетая из какого-нибудь темного угла только для того, чтобы занять новую позицию для оцепенелого созерцания происходящего.

Гуро, кстати говоря, имел такое же обыкновение появляться бесшумно и внезапно, что человека слабонервного могло довести до обморока. Его лицо, такое же бледное и неподвижное, как на портретах, не имело никаких пугающих черт, однако внушало смутный страх. Слуги боялись вызвать неудовольствие хозяина и отличались завидной вышколенностью. Вы не добились бы от них ясного ответа на вопросы о том, почему они служат Гуро, где им платят лишь немногим больше, чем в других домах. У каждого имелись свои причины, и каждый предпочитал держать их при себе.

Ему редко приходилось отдавать какие-то особые распоряжения, так как все отлично изучили свои обязанности и не нуждались в понуканиях. Все работало, как раз и навсегда заведенные часы, не давая сбоев. Это высвобождало Гуро массу свободного времени. Другой бы на его месте, пожалуй, заскучал бы и стал искать развлечений на стороне, однако у него не было такой потребности. Он мог часами просиживать над своими толстыми старинными книгами или же за письменным столом, увлеченно работая над рукописями, зачастую изобилующими латинскими словами и рисунками загадочного свойства: то какой-нибудь треугольник с глазом внутри, то змея, кусающая себя за хвост, то пятиугольная звезда, заключающая в себе человеческую фигуру с раздвинутыми руками и ногами. Что все это означало? Одному Богу ведомо. А может, и не Богу вовсе...

Пасмурным воскресным днем, со всеми удобствами устроившись за столом, уставленным разноцветными пузырьками чернил, Гуро увлеченно чертил что-то на своих плотных пергаментных листах, когда в дверь раздался стук. Он поднял взгляд. Дверь отворилась, словно стоявший за нею получил мысленное позволение войти. Дворецкий, поклонившись, доложил о приходе посыльного, утверждающего, что дело его не терпит отлагательств.