Русская повесть

Милаан Настасич, офицер JNA

Вторая же потеря произошла в третьей эскадрилье, когда при столкновении двух самолетов погибли летчик Гвозденович и его техник Милованович. К счастью, больше потерь в полку не было, хотя предпосылки разного характера были.

Как вы, наверное, заметили, дорогие читатели, служба моя в полку начала складываться неплохо. Однако со временем она стала ухудшаться. Вследствие чего я стал получать взыскания и набрал в общей сложности пятнадцать суток гауптвахты. Нет! Работать я стремился хорошо, мой самолет всегда был в строю, хотя некоторые машины простаивали неисправными месяцами. Дело в том, что не стали складываться мои отношения с начальством. А причин к тому, как мне кажется, было несколько.

Во-первых, по складу характера я был лидером, привык быть первым, а здесь я оказался в ситуации, когда все мои лидерские начала подавлялись.

Во-вторых, я очень обижался на несправедливость.

В-третьи, мой холерический характер мешал мне правильно вести себя в конфликтных ситуациях.

Начнем с того, что я прошел всю войну, был членом партии, был рядовым бойцом, командиром отделения, а с 1944 года – комсоргом батальона. На войне я провел 870 боевых дней и ночей. В то же время большинство меня окружающих командиров, очень много воображающие о себе, были лишь солдатами, когда я был подпоручиком.

В том же году я записался в 10-й класс вечерней школы, потому что я понимал, что мое пребывание здесь временное и что я должен и буду продолжать свое образование. Для этого я приехал в Советский Союз, и из-за этого, главным образом, я пожертвовал чересчур многим.

В том же году я купил поддержанный мотоцикл ИЖ-350, который мне тоже доставлял немало неприятностей. Жил я пока один, Нина еще училась. Занимал, как правило, углы в комнатах частных домов. Питание техническому составу отменили, и мы питались практически два раза в день, на аэродроме нас поначалу не кормили. Правда, через некоторое время кому-то пришла в голову идея организовать привоз из городской чайной обедов на аэродром в термосах или кастрюлях. И мы, таким образом, стали получать горячие обеды на аэродроме. На зиму нам выдали один комплект: ватную куртку и брюки, подшитые валенки на все случаи жизни (и на тридцатиградусный мороз, и на оттепель). Шапка же была тоже одна – парадная, повседневная и для работы на моторе, который по своей замасленности не уступал паровозу. Одежда эта была настолько пропитана маслом и бензином, что до нее дотронуться было нельзя. В то же время в новой теплой одежде и валенках ходили люди, служившие в штабах и в разных тыловых службах.

Воспитательная работа проводилась формально, в полном отрыве от жизни, которой жил народ и армия. Хвалили партию и правительство и лично товарища Сталина за заботу о советском народе и его вооруженных силах. Поэтому и командиры всех уровней забыли о тех, кто им готовил машины к боевым полётам. За счет чьего труда доставались победы, а вместе с ними награды и высокие звания. Их сейчас мало интересовала жизнь этих людей, где и как они живут. А люди это видели, но знали, что так испокон веку было и сделать они ничего не могут. Поэтому в полку процветало пьянство среди части офицеров, особенно среди рядового и сержантского состава.

Некоторые начальники «своих» покрывали, а нас за малейший проступок наказывали. Так же поступали и командиры: проступки летному составу прощали, а нас за малейшее нарушение наказывали. В полку существовала и работала во всю мощь система слежки и доносительства, в чем была основная заслуга полкового особняка Соловьева. У его кабинета, окованного стальной дверью, всегда стоял часовой. Сам же его хозяин капитан Соловьев изредка выходил из него и усаживался на скамеечку рядом с проходной, чтобы на солнце погреться и заодно подслушать разговоры проходящих мимо офицеров. Но что он мог плохого от нас услышать, если каждый из нас своими поступками (а многие и пролитой кровью) доказал преданность нашей общей славянской прародине. Глупо и неуклюже шпионили за нами, и это было видно невооруженным глазом.

Как-то инженер эскадрильи после выпитой приличной дозы водки мне говорит:

– А Настасич-то на голову выше всех вас! Кто он есть? Почему он сюда к нам, в Советский Союз, перелетел? – И далее продолжает: – А ты знаешь, что я во время войны за разоблачение шпиона получил Красную Звезду?

Вот ведь как выходит! Его приставили к Настасичу, чтобы он за ним шпионил?

Вот в таких условиях приходилось служить мне, воспитанному и выросшему в добровольческой партизанской армии, где даже матерное слово нельзя было услышать, не говоря о пьянстве, самовольных отлучках и других нарушениях.

За малейшее нарушение следовало: «Запрещаю в школу ходить!», «Запрещаю на мотоцикле ездить!».

На построении командир эскадрильи приказывает: «Подстричься!» (В молодости я любил носить длинные волосы.) Отвечаю: «А «мне и так хорошо!» «Трое суток гауптвахты!» – следует в ответ.

Как-то я дежурил на контрольно-пропускном пункте. Это было зимой, и было очень холодно. Я сидел в маленькой дежурке, а часовой стоял в проходе. Дело было уже к вечеру, мороз крепчал, на улице было тихо, и только утоптанный снег поскрипывал под ногами редких прохожих. В этой тишине я отвлекся и думал о чем-то своем. Вдруг открывается дверь и показывается часовой. Держась правой рукой за ручку приоткрытой двери, а в левой держа винтовку, он спрашивает:

– Товарищ лейтенант, сколько времени?

Я смотрю на часы, отвечаю, и он закрывает дверь. Не проходит и десяти секунд, как дверь дежурки открывается вновь, и на входе показывается черно-серого цвета папаха. Я соскакиваю с топчана и докладываю:

– Товарищ полковник!

– Отставить! И так вижу, что нет порядка! Ищу, ищу часового, а он вон где, погреться решил.

– Товарищ полковник, часовой только спросил время, и в дежурку он не заходил, – пытаюсь я ему объяснить.

Но не тут было!

– Вас я снимаю, – говорит он часовому. – А вам объявляю пять суток гауптвахты и тоже снимаю с дежурства. Сейчас вас сменят.

Вот и весь разговор! Я был ошеломлен, такое да от замполита – никогда не ожидал. Эта история имела свое продолжение. Но о нем я, дорогие читатели, расскажу чуть позже.

А на тот момент, как вы успели заметить, мои дела обстояли плохо и неприятности меня продолжали преследовать. Так, в начале осени я получил очередное письмо от Нины. Я обрадовался, потому что только в этих добрых и теплых письмах, которые мог писать близкий и любящий человек, я находил утешения.

Однако радость моя оказалась преждевременной. Нина отказывалась от меня. Она писала, что меня не любит и что сделала ошибку, выйдя за меня замуж. Вот так, ни больше ни меньше. Это, конечно, не могло не отразиться на моем настроении, что, в свою очередь, не могли не заметить мои сослуживцы. Их реакция была различной, что вполне естественно. Друзья удивлялись, не верили, говорили, что это какая-то ошибка, что все еще образуется. Другие разными путями, включая и малоприятные, подначивали.

Я, откровенно говоря, всему написанному не верил и тоже полагал, что здесь есть какой-то подвох. А на тот момент пришлось и эту неприятность пережить, успокоиться и подумать, что делать. Я решил ничего не предпринимать, а дождаться отпуска, поехать в Читу и во всем разобраться там, на месте. Конечно, было тяжело после этого спокойно чувствовать себя, работать. Но на тот момент сделать что-либо другое просто было нельзя.

Время вначале потянулось медленно, но я немного больше времени стал уделять учебе в школе, где тоже было немало проблем. Кроме того, полеты, работа на аэродроме, наряды и другие виды занятости не позволяли скучать. Так прошла осень и началась зима, моя вторая зима в полку. На дворе завьюжило и замело, кончался 1951 год. По всем канонам мне нужно было предоставлять отпуск, так как по закону отпуск должен быть предоставлен в календарном году, а его последние деньки истекали. И по известной народной (авиационной) примете – тоже наступала пора. Помните: «Солнце жарит и палит, в отпуск едет замполит; дохнут в лесу глухари, в отпуск едут технари!»