Страница 16 из 26
В Джидде во второй раз я был уже днем. Вместо ночной прохлады — жара. Вместо одной женщины, закутанной с ног до головы в черное, шесть или семь. Рядом шесть или семь мужчин с немигающими глазами. Эти женщины по официальному положению не рабыни. Так же, как тот паренек за стойкой бара… Он сын рабыни, но не раб. Может быть… Но он ни в чем не обвиняет отца, некогда купившего в Эфиопии красивую девушку.
Два разговора у статуи Хора
Старый гид вдруг замолк, извинившись, присел у огромной ноги статуи. Достав из кармана коробочку, он попросил меня открыть ее.
Я открыл. Там было несколько желтых таблеток. ’ Старик взял одну, положил в рот и закрыл глаза.
Было рано. Туристы еще не нахлынули в музей. И только гулко доносились шаги охраны.
Гид сидел у статуи фараона Рамзеса II. Только что он рассказал историю жизни этого правителя. Рамзес II занимал трон шестьдесят семь лет. Тщеславный, эгоистичный фараон при жизни выстроил себе множестве памятников. Когда скульпторы не успевали выполнять приказы своего повелителя, они соскребали с существующих памятников имена царей-предшественников и выписывали: «Рамзес II».
Ахмед знал жизнь Рамзеса II так же хорошо, как свою. Уже тридцать лет он водит туристов по залам Египетского музея. Тридцать лет каждое утро он вступает в конфликт со своими многочисленными коллегами, которые тоже хотят заработать пятьдесят пиастров.
Сейчас Ахмеду тяжелее: все-таки семьдесят пять лет. А в такие годы отбить клиента у молодого конкурента, хорошо говорящего по-английски, дело трудное. У него морщинистое лицо. Потускневшие глаза. Когда Ахмед показывает золотой саркофаг, или ожерелья, украшенные драгоценными камнями, или колесницу древнего правителя, голос его дрожит от волнения. Но глаза остаются равнодушными. Еще бы! Тридцать лег видеть все это! Глаза уже привыкли. Туриста можно взволновать и голосом. Турист не смотрит в глаза Ахмеду. Он видит чашу, в которой уже тысячелетия хранится душистое масло. Он видит головку Нефертити, жены Эхнатона, самой красивой женщины на свете.
Иногда за более подробный рассказ о жизни красавицы Ахмеду прибавляли несколько пиастров.
Я не хотел задерживать старика. Но он отказался взять деньги и уйти отдохнуть:
— Я должен вам все-таки показать музей.
— Тогда покажите мне то, что вам самому здесь больше всего нравится, что-нибудь одно, самое для вас дорогое.
— Айва (ладно, мистер), — ответил старик.
Мы миновали саркофаги, стеклянные витрины, где лежат хорошо сохранившиеся сандалии, глиняные плиты — на них фараоны писали свои приказы, прошли мимо позолоченного трона с двумя кобрами, хранительницами жизни повелителя.
— Вот, — сказал Ахмед. — Это то, о чем вы меня просили.
Фигура человека. Застывший шаг вперед. Лицо скорбное. Но какая-то надежда светится в нем. Сжатый кулак. Я прочитал: «Фараон Хор». Он жил более трех тысяч лет назад.
— Статуя — точная копия Хора. Вы видите над головой две поднятые руки, в них, наверное, заложена большая сила. Древние верили, что эти руки должны были вновь схватить душу царя, чтобы оживить его, когда он захочет. Это вера в бессмертие.
Века пережила статуя. Сегодня мимо нее проходят сотни живых людей. А статуя все еще не сделала второго шага.
— И не сделает…
— Да, — соглашается Ахмед. — Хотя кто знает? Ведь и в нашем мире случаются чудеса.
Мы долго стояли перед статуей. Глаза старика прояснились: видимо, приступ прошел. Но вот сзади раздался топот каблучков. Пятеро девушек с блокнотами и фотоаппаратами окружили статую Хора. Гид, паренек лет двадцати пяти, чем-то походил на древнего царя. И, может быть, поэтому девушки попросили его стать рядом со статуей. Старика они вежливо попросили отойти в сторонку.
Вспышки на секунду осветили зал. Наверное, получится хороший снимок — молодой египтянин будет сверкать веселой улыбкой. А про Хора заметят: он жил три тысячи лет назад. Говорят, что он верил в бессмертие, в то, что вернет себе душу и снова примется воевать, строить гробницы, готовить царство для своих детей…
Старик стоял в стороне и смотрел, как фотографируют его молодого коллегу. Глаза его снова потухли, и, сгорбившись, он пошел к выходу.
Мне нужно было зайти в дирекцию к доктору Абдаль-Кадер Селиму, первому куратору Египетского музея, чтобы получить разрешение сфотографировать голову Нефертити. А пока мы ждали работника фотолаборатории, доктор говорил о традициях. Он считает, что современные египтяне сохранили кое-что из древних традиций и по сей день. Например, и сейчас родственники умершего устраивают поминки через сорок дней. И это не случайно: ведь во времена фараонов мумификация тела заканчивалась как раз через сорок дней. Вместе с телом в могилу древние опускали еду. И сейчас люди (хотя ислам резко отличается от религии древних), когда идут на кладбище, берут с собой пищу. Только отдают ее не покойнику, а человеку, читающему над могилой Коран.
Еще я спросил о болезнях.
— Хирурги исследуют мумии, — говорил господин куратор. — Они определили, кто из фараонов погиб на войне, кто умер от оспы, кто был отравлен. Ученые установили, что многие заболевания, которые есть сейчас, существовали и тогда. Например, сердечно-сосудистые.
Когда я вышел из оффиса, двор музея был залит солнцем. Торговцы предлагали кольца, браслеты, серьги, за пять минут снижая цену в пять раз. Мимо железной ограды катили автомашины. Старого Ахмеда не было видно. И я попросил другого человека пойти со мной. Я повел его к статуе Хора, попросил рассказать о нем. Молодой гид точь-в-точь повторил историю, рассказанную Ахмедом. С одной лишь разницей. Он сказал:
— Только чудес не бывает…
Сейчас, когда я пишу об этом разговоре, у меня на столе лежит книга французских авторов Лякутюр «Египет в переходный период». Вот как они понимают внутренний мир египтянина: «Ни один народ так не созрел для гордости и так не устал от унижения, как тот, который несет бремя прошлой славы… Если что-то и взято из разнообразных видов религии фараонов, то это прежде всего вера: мир представляет собой гармонию, он хорошо устроен, он останется таким же, каким был, а поэтому глупо и преступно пытаться изменить его».
Я привожу эти строки потому, что мне трудно описать душевные переживания Ахмеда, когда он, полузакрыв глаза, смотрел на Хора. Возможно, то, о чем пишут Лякутюры, относится и к Ахмеду, человеку старому, уже не могущему менять ни своих убеждений, ни веры, не способному отказаться от мечты, поддерживавшей его всю жизнь.
В «Горизонте солнца»
Эль-Амарна. Едем туда. Впереди триста километров вверх по Нилу. Дорога узковата. Раннее утро. Роса не успела еще высохнуть. По краям дороги толстые старые деревья. За ними поля. Овцы, караваны верблюдов, повозки с помидорами, индейками заставляют снижать скорость.
Нас везет профессор Хасан Бакри. Человек яркого характера и необычной творческой биографии. Еще студентом занялся социологией. Она привела юношу в мир греческой философии и литературы.
— Потом я увлекся древностью, — не без удовольствия рассказывает профессор. — Решил стать египтологом. Теперь уже до конца дней своих.
Я представляю себе нашего спутника, седого, чуть сгорбившегося старика, в окружении древних папирусов, колесниц, браслетов, плит с письменами, мумий. Как неутомимый путешественник пробирается через заросли, горы и пустыни в поисках рек, так и он идет к своей цели — установить, как повлияла культура древних египтян на греческую социологию, философию и литературу.
— Я хочу знать первоисточник, — полушутя-полусерьезно заканчивает господин Бакри рассказ о своей жизни. Профессор время от времени вынимает блокнот и карандаш. Он коллекционирует надписи, которыми украшают свои доисторические колымаги (преувеличиваю, конечно, но в провинции возраст автомашин исчисляется по крайней мере тридцатью-сорока годами) таксисты. Такими вот примерно: «Дорога, верни меня домой», «В терпении успех», «До свидания, смугленькая», «Благослови, Аллах, очаг мой».