Страница 87 из 113
Игнат никогда не был дураком и сейчас говорит дело. Выходит, можно и при советской власти жить с ренты, стричь купоны и попивать дорогое винцо. Заем — дело прибыльное; вслед за первым займом государство выпустит второй, третий, и так до второго пришествия.
— Государство еще спасибо мне скажет. В сегодняшней «Правде» пропечатаны вопросы и ответы какого-то мудреца. Как поднять заработную плату? Прекратить обесценение денег! Как прекратить обесценение денег? Массовой покупкой облигаций! Вот она, высшая мудрость нашей жизни. — Обмылок достал шагреневое портмоне, вынул из него пять пятирублевых облигаций синего цвета с белыми процентными талонами.
— Вот, купил сегодня на двадцать пять рублей, а заплатил всего двадцать. Выгадал пятерку.
— Как это?
— Да так — есть распоряжение властей распределять облигаций среди нетрудового элемента в принудительном порядке. Ну, распределяют, конечно, и по учреждениям, среди безответных служащих. Вот людишки и продают, не хватает у них пороха ждать десять лет. Каждый думает: лучше я получу сейчас четыре рубля, чем через десять лет пятерку… Ну как же, Ванда? Пустим в оборот наш капитал или будем дожидаться у моря погоды?
— А ты все обдумал, Игнат? Все ли подбил на счетах? Не обдурит нас государство? От нашего государства всего можно ждать.
— Волков бояться — в лес не ходить, — неопределенно ответил лавочник и даже пожал плечами.
— А сколько у тебя денег?
— Десять тысяч с лишком в золотом исчислении.
— Удалой долго не думает. Покупай облигации на все десять тысяч, — решилась Ванда. — Видно, плакало мое манто из норки.
— Что сделано, то свято, — решительно заявил Светличный, и лицо его преобразилось, стало значительным и властным, почти как у механика Иванова.
— А как же наша лавка? Товар-то ведь покупать надо, — всполошилась Ванда.
— Хо, лавка! — Светличный осклабился. — Еще весной покалякал я с Ванькой Аксеновым. Знаешь — пацан-пацан, а дока, доказал мне, что, объявив нэп, большевики дали свободу торговли не лавочникам и буржуям, как мы по наивности думаем, а мужикам. Почему? Да потому, что, подымая сельское хозяйство, мужики дают возможность быстрее восстановить государственную промышленность. В этом, дорогая, заключается весь фокус с нэпом. А посему над лавкой рано или поздно придется поставить крест.
— Да, это похоже на правду, — согласилась Ванда.
— Так что наше от нас не уйдет.
Нельзя было забывать, что на ярмарке могут обокрасть и даже убить. Как бы напоминая об этом, мимо скамейки прошли двое, похожие на бандюг, с обнаженными руками, покрытыми татуировкой. Покачиваясь, они скрылись в боковой аллее, но еще долго звучала их песенка:
XXI
Любаша была уверена, что Микола Кадигроб — ее родной отец. Она привязалась к нему и любила его, как дочка. Правда, иногда ей снился могучий человек с усищами, ласково убаюкивающий ее на своих огромных руках. И хотя ей никто об этом не говорил, она знала, что человека зовут Каллистрат, фамилия его Тихоненко, его убили красные, и он не чужой ей, но это упорно скрывают в семье.
Года два назад мать, роясь в сундуке, привезенном из деревни, обронила на пол фотографию мужчины в военной форме, в высокой нелепой шапке с белым султаном. Люба мельком увидела снимок и обомлела — на нем был изображен снившийся ей могучий человек.
В другой раз мать обиделась на нее, шлепнула, проговорила в сердцах:
— Упрямая, вылитый Каллистрат!
А значительно раньше, когда Люба была совсем маленькой и еще не ходила в школу, ее обидела дочка дворника. Люба пригрозила ей, что пожалуется папе. Девочка рассмеялась и во всеуслышание крикнула на весь двор:
— Папа у тебя не родный, все знают, одна ты, дурочка, ничего не знаешь!
Услышав эти обидные, резкие слова, Люба как побитая ввалилась домой и тогда впервые в жизни самостоятельно взялась за арифметическую задачу и решила ее — вычла из двадцати одного шесть. Таким образом она узнала, что Микола Кадигроб старше ее только на пятнадцать лет. Потом она узнала, что мать ее старше мужа вдвое. Все эти несоответствия в возрасте настораживали и пугали. Черные тучи собирались над ее маленькой головкой.
У Любы была отдельная, большая и светлая комната, называемая детской, но она предпочитала учить уроки в прохладном кабинете отца, где всегда, зимой и летом, была открыта форточка. Забравшись с ногами на диван и положив на колени тетрадку в клетку, девочка решала задачи, заданные на дом учительницей Вероникой Степановной, а отец сидел напротив, за письменным столом, и, забыв обо всем, писал, вымарывал написанное, комкал и рвал бумагу или читал, что-то подчеркивая карандашом в книге, лежащей перед ним.
Работая, Кадигроб часто задумывался, и тогда тонкое лицо его, освещенное светом настольной лампы под зеленым абажуром, становилось беспомощным и грустным, как у больного. Девочке становилось жаль отца, она подбегала к нему, взбиралась на острые колени, своей милой болтовней отвлекала его от мрачных мыслей.
Любе нравился уютный кабинет, массивные книжные шкафы, набитые книгами в красивых переплетах. Отец часто покупал книги в городе и приносил их домой. В кабинете появилась этажерка, наполненная томиками произведений советских украинских писателей. Были среди них: сборники поэзии Чумака, Блакитного, Рыльского, Тычины, Сосюры, новеллы Хвилевого и Пилипенко, юмористические рассказы Остапа Вишни. Многие книги были с дарственными надписями. Люба знала всех этих писателей, они жили в одном с ними доме, иногда ненадолго заходили к отцу.
Когда в квартире никого не было, девочка доставала толстые фолианты и, перелистывая их, рассматривала картинки. Нарисованное ей всегда доставляло большее удовольствие, чем написанное, и Дон-Кихота, с которым она познакомилась по детской книжке, она видела, закрыв глаза, таким, каким изобразил его на своих рисунках художник.
Тайком от взрослых Люба интересовалась книгами, которые перечитывал отец, и частенько заглядывала в них. В большинстве своем они были неинтересны и непонятны, но встречались и такие, от которых прямо-таки захватывало дух.
Она была в восторге от небольшого стихотворения Тараса Шевченко, называвшегося «У тієї Катерини», перечитывала его много раз и часто, лежа в постели или сидя на неинтересных уроках в школе, воскрешала в своем воображении чернобровую красавицу Катерину и влюбленных в нее запорожцев: Семена Босого, Ивана Голого, Ивана Ярошенко.
Девочка закрывала глаза и явственно слышала, как Катерина говорит трем приятелям-запорожцам, готовым за нее жизнь отдать, что в Крыму, в неволе, томится ее единственный брат. Затем в воображении Любы возникали запорожцы, скачущие на конях по необозримой степи, заросшей цветами, вызволять ее брата; она видела, как один из них утонул в гирле Днепра, как второго схватили и посадили на кол в Козлове, видела, как Иван Ярошенко вызволил из Бахчисарая брата и вместе с ним вернулся к своей Катерине.
А Катерина выбежала навстречу и, заливаясь смехом, небрежно заявила, что это вовсе и не брат ее, а милый. Разгневанный Ярошенко саблей срубил прекрасную голову Катерины и, побратавшись с ее милым, вместе с ним на быстрых конях ускакал на Запорожскую Сечь.
Читая это стихотворение, Люба думала, что никогда бы не поступила так жестоко, как эта воспетая Шевченко Катерина. Люба с детства ненавидела ложь, и всякая неправда обижала и больно ранила ее маленькое сердечко.
Однажды она листала толстый том, взятый на столе у отца. На нем было написано: «Анна Каренина». Люба пробежала глазами страницу, выбранную наугад, в середине романа, увлеклась и принялась читать дальше. И хотя книга была не для детей, Люба все понимала.