Страница 111 из 113
«Наверное, Чернавка раскаивается, что согласилась венчаться в церкви, и теперь боится, как бы ее не выгнали из комсомола», — подумал Ваня, пожимая холодную, как лед, руку Чернавки.
Горбоносое лицо Николая осунулось, щеки горели нездоровым румянцем, он отвечал невпопад и напоминал пьяного. Костюм его из черного кастора был закапан воском. Увидев, что Лука с интересом смотрит на его побитые, в ссадинах руки, он оживленно объяснил:
— Я теперь пролетарий, сын рабочего класса, тружусь на заводе у твоего отца. — И, вытянув руку с обручальным кольцом на пальце, поправился: — Еще не рабочий, а чернорабочий. Вчера огреб получку за неделю: три рубля с полтиной. Купил у Пащенко в кондитерской три порции мороженого и проел весь свой недельный заработок за десять минут… Это ведь ужасно: всю жизнь с места на место перетаскивать какой-то железный хлам, пахать землю, в поте лица своего добывать хлеб насущный… Бр, противно! А не пройдешь через всю эту ханжескую комедию — не поступишь в институт. Так что придется терпеть, и, наверное, не один год и не два. Впрочем, жизнь моя принадлежит мне, и я волен распоряжаться ею, как захочу!
Мать Николая, полная, невысокая женщина с заплаканными глазами, чем-то неуловимо похожая на сына, пригласила гостей в столовую, к великолепно сервированному столу. Пока гости шумно отодвигали стулья, Нина Калганова, барабаня пальцами по спинке стула, успела шепнуть Луке:
— Напрасно вы не пошли в собор. Это ведь так интересно, столько огней, и певчие поют «Исайя, ликуй». Между прочим, Чернавка хитруля — первой ступила на ковер у аналоя. Теперь Коле всю жизнь быть у нее под башмаком. Я тоже обязательно буду венчаться, это красиво.
Лука посмотрел в слегка расстроенное лицо Нины и припомнил, что Зинаида Лукинична, мать Нины, хотела, чтобы она вышла замуж за Колю Коробкина.
— Впрочем, жениться на такой — как против ветра плюнуть, все на тебя полетит, — сказала Нина.
В дом к жениху съехались владельцы крупнейших магазинов города со своими женами и взрослыми детьми. Среди них ходил, сверкая лысой, похожей на дыню, головой, хозяин паровой мельницы Сенин, на продолжительное время куда-то исчезавший из Чарусы и только недавно вернувшийся. Обмылок со своей неразлучной Вандой держались в сторонке от незнакомых именитых гостей, располагавших капиталом.
Разряженные женщины критически оглядывали Чернавку, бледную, как ее фата и белое парчовое платье. Она казалась еще выше в белых туфлях на высоких каблуках. Уловив насмешливые взгляды, брошенные со стороны на невесту, Ваня Аксенов с огорчением подумал, что, возможно, это дрянное бабье знает или догадывается о темном прошлом Чернавки. Во всяком случае, отец и мать жениха и большинство гостей осуждали выбор Николая. С нескрываемым презрением поглядывали они на бесприданницу, опустившую глаза в тарелку.
— Значит, красный офицер, — узнав Луку, сидевшего рядом за столом, обрадованно сказал Обмылок. — А ведь я помню, как ты собак гонял… Мой тоже вот обкрутился, вчера получил от него телеграмму, пишет — устроился на шахте коногоном. Эка почетная должность! Живет со своей Галькой в казарме, просит, чтобы я отправил к ним нищенку, у которой он детские годы жил в приймах.
Николай, чувствуя на себе сострадательные взоры родных и гостей, чтобы забыться, выпил несколько бокалов шампанского. Чернавка не отговаривала его, она как бы ничего не видела и не слышала. Лицо и шея жениха налились кровью, глаза сузились, в них был недобрый блеск. Лука подумал: не болен ли он, не повязать ли ему голову полотенцем и не уложить ли в постель?
В настежь распахнутые окна доносились крики мальчишек, шум толпы, веселившейся на улице, за забором. Тимофей Трофимович Коробкин не забыл выставить соседям два ведра водки.
Гости вскоре подвыпили, и в разных концах длинного стола стала завязываться шумная беседа, изредка прерываемая нелепыми возгласами пьяного Обмылка. Лавочник все порывался петь, но Ванда останавливала его.
Николай потянулся за бутылкой шампанского, опрокинул ее, разбил узенький, как цветок лилии, хрустальный бокал. По скатерти брызнули похожие на капли дождя дробные осколки. Мать на другом конце стола поморщилась, истерически заломила руки. Разбитая посуда на свадьбе предвещала несчастье.
Молодежь вскоре перешла в гостиную. Нина села к роялю, и пальцы ее проворно забегали по клавишам. Несколько пар закружились под веселые звуки вальса, и по комнате полетел душистый ветер, раздуваемый девичьими платьями.
Лука подошел к роялю, увидел на черной лакированной крышке две обожженные венчальные свечи, которые, видимо, впопыхах забыли вставить в киот.
Из столовой вышел Николай, долго глядел в окно; над черепичной крышей соседнего дома, все окрашивая в бледно-розовый цвет, всходила круглая луна.
— Ночь-то какая прекрасная, — проговорил Николай и предложил Луке: — Пойдем гулять. Всей компанией, как прежде. Помнишь, когда мы были еще детьми, мы приходили к тебе на утилизационный завод и потом на целый день отправлялись в поля, даже до Федорцовой рощи доходили. Я там еще на одном дереве вырезал имя Али Томенко, а рядом с ним свое… — И будто спросонья добавил: — Меня не будет на свете, а дерево с вырезанным на коре моим именем останется. Ну, что же мы топчемся? Пойдем!
— Пойдем, пойдем! — подражая маленькой девочке, захлопала в ладоши Нина и с грохотом бросила крышку рояля.
— Зовите жену, — поддержала подругу Шурочка, всегда чувствовавшая себя неловко на вечеринках.
— Жену? Ах да, я теперь муж, — с неожиданной злостью проговорил Николай и поморщился, как от зубной боли.
Ваня вызвал из столовой Чернавку. Она обрадовалась, но все же робко спросила:
— А не обидятся гости? Ведь они собрались ради нас.
— Ты серьезно так думаешь? — криво улыбнулся Николай. — Им теперь не до свадьбы. У них свои дела. Они редко собираются вместе, а поговорить есть о чем. Скоро советская власть их загонит на Соловки.
— Все-таки я скажу маме, что мы уходим, — сказала Чернавка и пошла на кухню, где ее измочаленная жизнью, бедно одетая мать, так и не рискнув показаться гостям, помогала прислуге мыть посуду.
Компания молодых людей шумно вывалилась из освещенного дома.
— А самое-то главное я и забыл, вот растяпа! — обругал себя Николай и вставил английский ключ в замок захлопнувшейся двери.
— Возвращаться после того, как вышел на улицу? — удивилась Нина, приподымая брови. — Это не к добру.
Николай молча вошел в дом. Вернулся он быстро, его провожала мать. Она попросила, остановившись в дверях:
— Николя, ради бога недолго, а то я буду волноваться, у меня весь день побаливает сердце. Да и гостям исчезновение новоневестных может показаться странным. Что подумают Сенины?
— Мамочка, ты моя голубушка, дай я тебя поцелую, — с каким-то неожиданным надрывом пробормотал Николай и, обняв обеими руками ее седеющую завитую голову, трижды поцеловал в подкрашенные губы и в оба глаза.
— Ой как нехорошо целовать в глаза, — со своим обычным суеверием заметила Нина.
— Что ты все каркаешь, будто ворона. Еще накличешь беду, — обиделся на девушку Ваня.
— Куда же мы пойдем? — спросила Шурочка; ей хотелось остаться с Лукой наедине.
Шурочке все нравилось в Луке. Он умел трезво мечтать, справедливо судил о людях, хорошо разбирался в литературе и искусстве. Еще в первый свой приезд он небрежно, как бы между прочим, заявил, что со временем будет командовать дивизией. И хотя сказано это было слишком уж самоуверенно и даже дерзко, Шурочка знала, что так и будет, как он решил. Лука, наделенный здравым смыслом и уже имеющий жизненный опыт, достигнет всего, к чему стремится.
«Если он женится на мне, это будет самое большое счастье, на какое я могу надеяться в жизни, — впервые подумала она. — Я люблю его!»
— Куда же мы пойдем? — капризно повторила нетерпеливая Нина.
— Куда же мне идти? Только на кладбище… Рано или поздно мы все там будем, его никому не обойти, — раздражаясь, ответил Коробкин. — Вообще людям перед смертью полагалось бы писать письма для близких, всякие там напутствия. Впрочем, излияния вызывают лишь насмешку у дураков, да и какой смысл всю жизнь оправдываться и извиняться перед каждым? — Он говорил быстро, словно в бреду, и Чернавка с болью прислушивалась к словам мужа. Может быть, она одна вдруг поняла, к чему он клонит.