О вчерашнем – сегодня

Из разных частей зарезанной на кулламу скотины – от головы, грудины, задней части, печени, почек, кишок, рубца – отрезаются щедро большие куски. Всё складывается в один котёл и варится. К тому времени короткий день только что начавшейся зимы уже и проходит. С наступлением вечера гости, сняв рабочую одежду, умывшись, приходят на кулламу. Куллама ещё не готова. Нет, здесь закон такой: есть, самому выполнив всю работу до конца. На стол приносят полные миски с мясом. Всё здесь – и голова, и мякоть, и ливер. Гости, острым ножом, который им вручили или который они принесли с собой, режут мясо на мелкие-мелкие куски. Оголённые кости и жилы, которые не берут ни нож, ни зубы, вручают детворе, после ребятишек ими радуют собаку. Собака, хотя в тот день и так уже наелась, от предложенного лакомства не отказывается: на чёрный день закапывает в известном только ей месте…

Миску, доверху наполненную нарезанным мясом, уносят в боковушку (а если в доме есть отдельная кухня, то туда). Вперемешку с лапшой, нарезанной квадратиками, его кипятят в котле с небольшим количеством бульона, запаривают. Резавшие мясо к тому времени уже умылись и сидят, беседуя, в ожидании кулламы. И вот, наконец, приносят кулламу. На середину стола ставится большая миска с лапшой-квадратиками, перемешанной с кусками мяса. Верх блюда покрыт круглыми ломтиками казы[28]. Угощение начинается с этих ломтиков.

Этот обряд кулламы, по-видимому, перенят татарами от башкир. Жившие кочевой жизнью башкиры ели её руками. У нас её, если не считать казы, ели ложками… А казы… Взяв его руками, гости суют ломтики друг другу в рот, угощают друг друга. Набитые чистейшим салом тёплые ломти казы не каждый сможет легко проглотить. И тем не менее, навряд ли найдётся человек, который не попробовал бы хоть кусочек. С горчицей да солью у некоторых запросто проходит и два, и три ломтика. Пока угощают друг друга, перебрасываются шутками, вспоминают имена легендарных героев, которые когда-то могли проглатывать до двадцати ломтей. Рассказывают всякие анекдоты, связанные с этим казы. Один забавный случай о шутке какой-то озорной женщины помню до сих пор. Рассказывали, будто она, положив между двумя ломтями казы очень много горчицы и обильно наперчив, угостила этим абыстай – жену муллы. Абыстай, бедняжка, не выдержав горечи, завизжала сразу из двух концов и стала всеобщим посмешищем. Анекдоты более глубокого содержания были в то время, по-видимому, не очень доступны мне, случалось, что я не мог понять, почему взрослые до изнеможения смеются над некоторыми фразами. А такие вот грубые шутки я легко воспринимал и смеялся над ними, схватившись за живот.

Сам я, хотя и любил есть казы с хлебом, не мог и пол-ломтика проглотить в чистом виде. Ну а кулламу! Не только мелко накрошенное мясо, но и перемешанная с ним сварившаяся в жире лапша квадратиками была так вкусна – язык проглотишь…

Изба Алтынхужи-агай была маленькая, как чёрная баня. На самом краю деревни. Не то что надворных построек – даже огороженного двора нет. Единственное маленькое оконце, обращённое к улице. Помятая, полуразрушенная лубяная крыша. Каково в этой избе во время грозовых дождей и зимних морозов?.. Не знаю. Мне приходилось видеть её только в погожие летние дни.

Мы с отцом приехали к нему. Сам Алтынхужа-агай сидел на пеньке возле дома и плёл туесок из бересты. Когда мы подъехали, он, по своему обыкновению, не спеша поднялся с места, ответил на приветствие отца и тут же крикнул, не поворачиваясь в сторону дома:

– Ты! Вздуй самовар!

Хотя отец и говорил ему, не надо, мол, самовара, пора скорее приниматься за дело, и показывал рукой на солнце, мол, вон и лето уж проходит, Алтынхужа-агай не хотел отказываться от своих слов:

– Как, отправить без чая друга, которого не видел столько лет! Не пойдёт. Нельзя!

Вскоре из избы послышался кроткий женский голос:

– Самовар готов!

У избы есть некоторое, хоть и плетёное, подобие сеней. Кроме повешенных у притолоки нескольких пар берёзовых веников и связок лыка, другого богатства там не видать. В самой избе было ещё беднее. Пол – земляной. На голом, ничем не покрытом саке кипит жестяной самовар, перед самоваром постелена старая, непонятно какого цвета скатерть. И чайник с отколотым носиком, и две пары чашек с многочисленными трещинами обтянуты жестяными полосками. Словно бы для того, чтобы нищета ещё больше бросалась в глаза, жена Алтынхужи-агай была ещё и горбата. Даже когда просто сидит, постоянно приговаривает – «Ох, ох»…

Взгляд мой упал на подвешенную к потолку над самоваром лениво покачивающуюся одинокую бумажную подвеску. Их, должно быть, раньше было много, теперь покачиваются только потолстевшие от пыли нитки от остальных, к некоторым присохли дохлые мухи. Но и та, которая сохранилась, была вырезана из бумаги непонятного цвета. Когда-то они, наверно, были целы, когда-то вырезанные из красивых разноцветных бумажек круглые украшения, подвешенные за серединку на ниточках, наверно, весело плясали над поднимающимся из кипящего самовара паром, придавая своеобразный уют этой маленькой избушке, скрадывая её бедность.

Жена Алтынхужи-агай выложила угощения – жмых калины, сушёную черёмуху, положила на скатерть тёмную пресную лепёшку с отломанным краем и, охая, принялась разливать чай.

Отец, должно быть, заметив, что не на всех хватает чашек, велел мне выйти, присмотреть за лошадьми. Горбатая апа, хотя и сказала: «Пусть, пусть посидит, пусть выпьет чашечку», – однако особенно настаивать не стала. И всё-таки вручила мне, отломив, кусочек пресной лепёшки. Не знаю, из какой муки её испекли, но эта пресная лепёшка, сверху и снизу вымазанная золой, показалась мне удивительно вкусной.

Отец с Алтынхужой-агай, по-видимому, заранее договорились, торговаться не стали, быстро выпили чаю и отправились в путь. Мы едем сеять просо, а Алтынхужа-агай едет показать проданную нам землю.

Несмотря на то, что кроме трёх человек на арбу были сложены железный плуг, две бороны, мешок проса, а также посуда с продуктами, лошадь бежит лёгкой рысью. Если бы в упряжку была впряжена ещё и пегая кобыла, ей, конечно, было бы полегче – отец не решился её запрячь, так как она принадлежала Ахметше-абзы – просто привязал её к оглобле и пустил без груза: спасибо и за то, что дали попахать.

Та часть Зиргантау, которая подступает к Агидели, представляет высокий, весь изрезанный крутой каменистый обрыв. Едем в том направлении. Расстилающаяся до горы вправо от нас долина – ярко-зелёный, испещрённый цветами луг. Слева от нас – Агидель. Она, словно бы с нами наперегонки, торопливо бежит на этом месте, с приближением к горе всё больше убыстряя своё течение, обгоняет нас. Под арбой протянулась ровная-ровная, без единой ухабинки луговая дорога, состоящая из трёх полосок. Потому ли, что тут мало ездят, или ещё не просохла весенняя влага, – её не успела ещё и пыль покрыть. Оба края дороги и нетронутые места между конской тропой и лоснящимися, как два чёрных ремня, следами от колёс – ярко-зелёные. Когда смотришь через щели на дне арбы, кажется, будто они ещё торопливее текут назад, быстрее, чем Агидель…

До чего же интересен этот мир! Даже на картину под телегой не насмотришься. Может быть, потому, что рядом отец?

К отцу я уже успел привыкнуть, и был безмерно счастлив, что выехал с ним в этот путь…

– Ошонда! (Здесь!) – сказал Алтынхужа-агай и, как только бежавшая рысью лошадь перешла на шаг, соскочил с арбы и по траве направился к подножию горы.

Мы, прокладывая первую колею на нетронутом лугу, повернулись с телегой за ним.

Хотя гора была уже очень близко, однако эти места ещё не были её подножием. Для того чтобы выйти к подножию, надо подняться на довольно высокую, но полого поднимающуюся, поросшую густым кустарником прибрежную возвышенность.

Расстилающаяся под этой возвышенностью равнина не была никогда не ведавшим плуга первозданным лугом, как на краю дороги, – это была тучная земля, когда-то вспаханная и засеянная, но превратившаяся в целину, поскольку к ней уже много лет не прикасался плуг.

28

Казы – колбаса из брюшинного сала.