Страница 41 из 100
— Вот покуда... кхе, воевали, — перебил его такой же немолодой приземистый крепыш с костлявыми плечами, — так и годны были! Герои! А как надоело нам в атаки на девять рядов колючей проволоки ходить, так сразу предатели!
— … без разведки, без ничего! — горячится молодой мужчина, левая рука которого плохо сгибается в локте, — Сами, всё сами! На французов надежды нет. Сколько раз…
— … а как же свобода? — наседает на меня мужчина лет тридцати, узкое, костлявое лицо которого испещрено следами близкого разрыва, — А я тебе так скажу — свобода, она только для французов, так-то!
— Э, брат… не всех! — рябой, слегка опьяневший от принесённой мной водки, водит пальцем перед лицом у оппонента, — Всех французов под одну гребёнку не ровняй! Свобода, Равенство и Братство — это для избранных французов, для остальных — лозунги! Поди, потребуй равенства у месье Боннара тот же токарь Жиль? Ха!
Говорят, перебивая друг друга, но это не от неуважения, а так… накипело. Ну ещё и водка, лёгшая на почти пустой желудок давно недоедающих людей.
— А я вам говорю, не везде так! Не везде! — горячится один из солдат, — Это нам такая скотина попалась, а так-то местами и ничего народ живёт… сносно! Не хуже, чем в Расее.
— Эт да, — закхекал-засмеялся Афанасий, — знатная нам скотина в хозяйчики досталась!
— Поискать, — доносится откуда-то из угла, — так не вдруг найдёшь!
— А главное, Алексей Юрьич, что пойти-то некуда, так-то, — вычленяю я основную мысль, — не к кому обратиться! Пресса? Ха! Что думаете, не писали письма, не обращались? Ну, придёт какой щелкопёр, повертится…
— Непатриотично! — вклинился Афанасий, воздевая перст, — Как там… Федот, помнишь?
— Угу… как же, — откликнулся парень с калечной рукой, — слово в слово! Зачесть?
— А давай! — согласился Афоня, — Как там начинается, дай Бог памяти… А! У Франции слишком много серьёзных проблем, чтобы обращать внимание на клевету трусов и предателей… Как там дальше?
— Отщепенцев! — язвительно подсказал кто-то из военных рабочих.
— Во-от… — протянул рябой тёзка, — смекаете, Алексей Юрьевич? Отщепенцы, трусы и предатели, так-то! А если кто-то из репортёров решит-таки написать как есть, и редактор пропустит, так на следующий день эта…
— Возмущённая общественность, — подсказал Афоня.
— Вот… она самая, — закивал тёзка, — выскажет своё негодование. Яйца там тухлые, аль дрыном по голове.
— За кредит банковский ещё можно потянуть такого храброго, — задумчиво добавил я.
— И это тоже, — согласился рябой, явно не вполне поняв меня.
— Табуированная тема, значит, — констатирую я мрачно, и к некоторому моему удивлению, пояснять не потребовалось.
— … полторы тысячи нас таких по Франции раскидано, — слушаю, не перебивая, — А в Алжир на фермы, вместо феллахов? Этих, брат, отдельно считать надо…
— А каторга, каторга?! — перебивают рассказчика, — Некоторые и сами не знают, за какие грехи там оказались! Суд, не суд… Сегодня взяли, несколько дней в каталажке. Потом на суд вызвали, зачитали что-то на французском, и всё — был человек, а стал каторжанин, мать этого судьи ети!
— Ну… не все невинные овечки! — возразил Афанасий, — Не все…
— А суд? — упрямо парировал оппонент, — По-человечески то можно? А не как… со скотом!
— А офицеры что? — спрашиваю я.
— А… — тёзка резко отмахивается левой рукой и замолкает.
— Говно жуют, — охотно отозвался Афанасий.
— Не все, — протянул Федот, явно больше для порядка, — твоя неправда!
— Не все, — кивнул мой проводник, — а много ли таких, что за нас? Даже если и считают, что французы неправы, то ах-ах-ах… как можно… война до победного, опомнитесь, солдатушки-ребятушки!
— Бывают, стреляются, — упрямо возразил Федот.
— Да и хуй с ними, — зло парировал Афоня, — ты если офицер настоящий, так должон не только приказы выполнять, но и головой думать! А ещё за подчинённых отвечать! Эти же… почитай все — кто в Легион Чести записался, кто…
— Один хер на руку французам играют, — мрачно сказал рябой тёзка, — Дескать, вину свою понимают… ну и такое всё. А иной может мно-огое сделать… У многих тут дома, поместья. Катались по Парижам, как на дачу!
— Игнатьев, сука… — он грязно заругался, а я не сразу понял, что речь идёт о русском военном атташе графе Игнатьеве[iii] — том самом, который «50 лет в строю», передавшим большевикам какую-то огромную сумму. Вроде как порядочный человек… так получается.
Но почему граф, пользующийся огромным авторитетом во Франции, не заступается за русских солдат? Ведь именно через него проходят военные контракты! Размещение военных заказов во Франции и поставка их в Россию, это огромные деньги!
… мало того, это ещё и политика.
Стоит ему только продемонстрировать недовольство, и ситуация оч-чень быстро начнёт меняться. Но не демонстрирует… почему?
Воспитание? Искренне считает, что так и надо, и что «скотину в серых шинелях» надо держать в узде? Мыслит государственными категориями, видя в этом не трагедию личностей, а статистику?
Не знаю…
… но судя по всему, господа офицеры этой проблемой не занимаются. Не хотят.
Отдельные отщепенцы в невысоких чинах, не отделяющие себя от солдатской массы, не в счёт.
Выводы делать рано, но…
… судя по всему, решать эту проблему придётся мне. Больше, так получается, некому.
*****
Комнатушка в полуподвале низкая, сырая, отчего у меня возникает ощущение, будто я здесь уже бывал, хотя разумеется, это не так. Просто с того раза, как я побывал в рабочих казармах, это да-алеко не первое для меня прибежище русских в Париже, а они всё больше — вот такие, сырые и полутёмные.
Более чем наполовину комната заставлена тюками с разным тряпьём, высотой почти под самый потолок, на котором по облупившейся штукатурке змеятся трещины. Окошки крохотные, символические, под потолком. Насколько я знаю, находятся они заметно ниже уровня земли, в своеобразном «кармане». Света оконца почти не дают и служат скорее для вентиляции, но судя по давящей духоте и сырости, с этой работой не справляются.
В углу, в проходе между тюками, узкая койка из ящиков, с тонким тюфяком поверх, застеленная старым бельем и прикрытая тонким штопаным покрывалом. В стене несколько больших, загнутых вверх гвоздей с тщательно отполированными шляпками, на которых висит расправленная военная форма со знаками различия зауряд-врача[iv], да под ней старые, но тщательно начищенные яловые сапоги.
Ни стула, ни стола… Ничего, кроме узкой койки, вбитых в стену гвоздей, тусклой лампочки под самым потолком и тюков с одеждой.
Собственно, на одном из них я и сижу, перебирая бумаги из пухлой, раздутой папки. Вырезки из французских и русских газет, письма и записки, фотографии и копии судебных решений, короткие досье и прочая, прочая…
— Дитерихс, — изредка комментирует сидящий напротив Арслан, знающий, кажется, все бумаги наизусть, вплоть до мельчайшей потёртости.
Память тут же подсказывает мне, что Дитерихс воевал на Балканах во главе Второй Особой пехотной бригады, и единственная его победа была в ноябре шестнадцатого года, когда он вместе с сербами разбил части болгарской армии, после чего союзники заняли город Монастир.
Несмотря на отнюдь не выдающиеся военные достижения, после Октябрьской Революции[v] был отозван в Петроград, где стал сперва генерал-квартирмейстером[vi] в Ставке, а потом — начальником штаба у Духонина[vii].
Тот самый случай, когда лозунг «Умные нам не надобны, надобны верные», которого истово придерживался последний Самодержец, оказался сильнее здравого смысла. Важный пост достался человеку ничтожному, но верному, и к тому же — рьяному монархисту.