Страница 49 из 64
Он потряс мою руку, словно рычаг водокачки, я с улыбкой заверил его: мол, пустяки, не стоит благодарности, всегда к вашим услугам, только пусть все это останется между нами, и тут он спросил:
— А ведь то, что я написал, совсем недурно для первого опыта, не правда ли? Ведь основной тон, собственно говоря, остался прежним.
— Как же, как же, — я похлопал его по плечу. — А теперь позвольте мне спросить вас кое о чем. Что, эта девица в самом деле так хороша собой?
— Господин председатель, — он развел руками с такой невероятной гордостью, что жест этот стоил целой библиотеки лирической поэзии, — другой такой нету от Добердо до самой Березины. У нее такие глаза, такие глаза — вот хоть выколи один из них, она все равно будет красивее, чем другие девушки с двумя.
Образ был не столько поэтический, сколько гусарский, однако не без некоторой выразительной силы. Глядя мальчишке вслед, я испытывал скорее жалость, нежели зависть; он галопировал с бешеной скоростью, унося в кармане стих, — можно было предположить, что не пройдет и часа, как он будет сидеть на почте и перерисовывать свое достояние на министерскую бумагу новым пером и наилиловейшими чернилами.
Конечно, у юности есть свои преимущества, но все это — не более чем весенние иллюзии. Сколько мути, слякоти и грязи приходится на один цветок фиалки! Весь мир словно засыпан мотыльковой пыльцой, а посмотришь под микроскопом, и выяснится, что самая распрекрасная пыльца бесцветна, а вся ослепительная роскошь — всего-навсего результат интерференции. Сердцебиение из-за всякой взметнувшейся юбки и желание умереть, когда истекает срок векселя, вечное раскачивание между беспричинной радостью и напрасной грустью, бессонные ночи, а днем — головная боль и зевота, сплошные вопли да стоны — вот вам и вся молодость. Никаких тебе истинных ценностей, никакого равновесия, полная неспособность к трезвой оценке людей и положений. Все равно что купание воробьев в дорожной пыли, этакая шумная возня; то ли дело — величественный полет орла, бесстрастно взирающего на людскую суету из своего прохладного далека.
Впрочем, одну вещь приходится признать даже с высоты моего зрелого возраста: галстуки у этих воробушков завязаны лучше. Ну да ладно, если мне доведется еще раз обучать юного Бенкоци поэтическому мастерству, потребую взамен урока по завязыванию галстуков.
27 июля. По католическому календарю — день Святого Панталеона-великомученика, более ничем не примечателен. По моему же календарю это — геджра, начало нового летоисчисления. В этот день я впервые поцеловал Андялку. Причем произошло это на глазах у господа бога. (Правда, и дьявол был тут как тут.)
Дело было на следующий день после дня поразительных открытий. Жара стояла, как в Сахаре. Не просто пекло, а то самое, где черти водятся. Как всякий археолог, я неплохо переношу жару, но в качестве романиста предпочитаю зиму. Зима, конечно, не слишком гармонична, зато мистики в ней хоть отбавляй, поэтому художник может, не сходя с места, покинуть свою оболочку и оказаться среди туманов, ночных метелей и пронизывающих ветров, гудящих над заснеженными крышами. Бывает так, что человек теряет мысль, ищет ее и не находит в темных углах своего кабинета, куда не досягает рубиновый цветок настольной лампы, тогда он выходит на пустынную улицу и, минуя садовые решетки, застывшие, подобно странникам в белых шапках, вырывается в чисто поле. Он идет с поднятым воротником по скрипучему снегу, снежинки тают на его разгоряченном лице, а в сердце расцветает тайная надежда, что где-то в конце пути, где небо сливается с землею, он будет погребен под снегом, и черные вороны прокаркают ему заупокойную молитву вместо попов, а в ветвях будет клубиться туман, алый от лучей заходящего солнца, сверкающего, словно бронзовое кадило. Однако за пару шагов до конца света замерзшие нос и уши заставят его очухаться, и он заспешит домой, к гудящей печке, выпьет две чашки чая с изрядным количеством рома и удовлетворенно констатирует, что прогулка удалась на славу, да и потерянная мысль обнаружилась неизвестно когда и как.
Но как быть несчастному писателю в день Святого Панталеона, когда неподвижный воздух обжигает, словно расплавленный свинец, чернила сохнут на кончике пера, а бумага липнет к рукам? И все это — еще полбеды, а настоящая беда — ослепительный свет, безжалостно бьющий во все закоулки, высвечивающий бескровный скелет мечтаний, не терпящий сумрака, иссушающий фантазию. Я видел прорехи в ткани романа, видел белые нитки, забытые там, где было сшито на живую; видел, что в тех местах, где должно прилегать, слишком широко, а где необходим свободный покрой — обужено. А того, что скроено прилично, я не умею как следует сшить. Бравый соблазнитель в галстуке удался на славу, теперь он, помимо всего прочего, декламировал стихи, причем не откуда-нибудь, а из Новейшего Алфельдского справочника для шаферов; с барыней-натурщицей тоже все было на мази, вопрос состоял в том, как мне подстроить их встречу? Художник застанет их на Божьем острове in flagranti[137] и повесится на первом суку — это дело решенное, а вот как поступит рыбак? Прочтет над ним молитву и пойдет себе удить рыбу?
Сидя в комнате нельзя было ничего придумать: она была раскалена, как печка, и всякая мысль в ней немедленно сгорала дотла. В садике при почте солнце палило с такой силой, что листья казались прозрачными. Попытка укрыться под большими ясенями церковного сада тоже ни к чему не привела: я мог думать лишь о том, как мы бродили здесь накануне вечером с Андялкой, — она щебетала, словно птичка, и сияла от радости, как наливное яблочко в летний день. Впервые на моих глазах она так радовалась жизни, а я никогда еще не чувствовал так остро, как она мне дорога. Я впитывал каждый ее жест и теперь принялся перебирать прекрасные мгновения вчерашнего вечера. Вот у этой жимолости она бросилась мне на шею: «Господин председатель, до чего же прекрасна жизнь!» Вот тут она нацепила на ухо сережки из шиповника и встряхнула головкой с серьезным видом: «Знаете ли вы, господин председатель, что ничего нет на свете лучше лирики?» Разумеется, знаю, — улыбнулся я; не заводить же мне с тобою споры об эстетике, глупышка, ты сама — прекраснейшая поэма из всех, когда-либо сочиненных Создателем! А вот тут, на нежном, блестящем песке, остался след ее изящных башмачков, похожий на тисненную золотом букву «V» из старинных кодексов[138]. Наклонившись, я измерил его и немного устыдился. Мне вспомнилось, как студент Барнабаш из «Суровых времен» Жигмонда Кеменя[139] вычислял размер ножки барышни Доры по украденной подвязке. Э-э, ну и что с того? Ведь это лучшая математика в мире!
Роман Кеменя заставил меня вспомнить о моем собственном романе. В это время я как раз подошел к дверям церкви. Эге, да ведь это, пожалуй, единственное прохладное место во всей деревне. Солнце уже перевалило за купол, там, внутри, по углам, в нишах алтаря, должно быть, царил приятный полумрак — как раз то, что мне нужно. Там, наверное, прекрасно работается: в тишине и прохладе, на трехсотлетней скамье, в окружении добрых старых святых.
Не откладывая в долгий ящик, я сходил домой за ключами от церкви. Я себя знаю: если уж мне вздумалось работать в храме, я непременно должен это сделать, потому что в любом другом месте не напишу ни строчки.
Я уселся на последнюю скамью, в ногах у какого-то лысого святого, с кроткой улыбкой взиравшего на меня с кирпичного постамента. Рекомендую всем моим коллегам: если вам изменит вдохновение, найдите статую улыбающегося святого, и обызвествленная вена наполнится свежей кровью. Перо мое неслось по бумаге как бы само собой — и неудивительно: стоило на пару минут оторваться от работы, как я ловил на себе улыбки всего Эдема. Сколько жизни в этих грубоватых, примитивных, намалеванных малярной кистью деревенских картинах-просто поразительно! Будь я министром культуры, непременно поместил бы кое-что в городские соборы, пусть бы новомодные ученые живописцы поучились естественности! Белый голубь из Святой Троицы на главном алтаре, казалось, вот-вот взлетит и закружится надо мною. Милостивый боженька улыбался мне с бесконечной добротой, словно всеобщий дедушка, готовый принять в объятия целый мир, бог-сын простирал ко мне израненные руки. Даже безголовый Рох, казалось, был вполне доволен своей новой головой, а святой король в пестром одеянии держался необычайно прямо и тем самым как будто подбадривал меня: «Распрямись, сынок, выше голову, грудь вперед, живот убрать, твои годы — самый расцвет для мужчины!» Кафедральный архангел расправлялся с дьяволом в полном соответствии с правилами атлетического клуба, а дьявол, в свою очередь, фамильярно подмигивал мне: «Наплюй на все, старый греховодник, все равно рано или поздно попадешь ко мне на лопату!»