Дочь четырех отцов

Четвертое открытие — но нет, оно было слишком знаменательно, тут необходима отдельная глава.

Глянув вниз с холма, я увидел, что из кукурузных зарослей меня приветствует малыш Бенкоци. Свеженький, чистенький, хорошенький, можно подумать, не он заливал целую неделю за воротник. Держался он смиренно — словно был не помощником нотариуса, а помощником музейного сторожа.

— Простите, что я вам докучаю, — сказал он, — я еще вчера собирался к вам зайти.

— Ну да, насколько мне известно, вы не смогли обнаружить дверной ручки, — вонзил я жало. Меня бесил его галстук, завязанный безукоризненно, как у банковского служащего-стажера.

Легкая краска на его щеках показала, что мне удалось его уязвить, но в целом юноша остался спокоен.

— Это входит в круг вопросов, которые я хотел бы конфиденциально обсудить с вами, господин председатель.

— Присаживайтесь, — я расстелил свой носовой платок на разрытой кротами земле, а сам, как хозяин, уселся на черную сумку. — Чем могу быть полезен?

— Я очень несчастлив, сударь, неудивительно, что время от времени мне приходится искать забвения в вине. — (Он говорил совсем как герой романа и отбрасывал черную прядь со лба таким романтическим жестом, что я не мог не испытывать к нему симпатии). — Весь мир издевается надо мною. — (Тут мне пришлось Потупить глаза. Весь мир: поп, нотариус, доктор. И ни один из них не поиздевался над тобою так, как мы с моей маленькой сообщницей!) — А почему? Потому что я — поэт. И вот я спрашиваю вас: неужто это такой непростительный грех?

— Да нет, я бы не сказал, — ответил я снисходительно. — В конце концов, поэт — тоже божья тварь. В молодости я и сам был немного поэтом.

— Я так и думал, господин председатель, — он схватил меня за руку. — Хоть вы и стали таким солидным, можно сказать, пожилым господином — (Ах, мошенник!), — все-таки что-то поэтическое в вас осталось. Мы, поэты, всегда узнаем друг друга по глазам, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении, я бы сказал, на нас лежит особая печать.

— Это верно, — кивнул я. Малый говорил чистую правду: все поэты — люди в большей или меньшей степени клейменые. А я и забыл поставить это самое клеймо в главе, ему посвященной! Как только приду домой, непременно наверстаю упущенное.

— Вот, например, сейчас, господин председатель, вы смотрите на меня с такой добротой, что я возьму на себя смелость этим воспользоваться.

С этими словами он вытащил на свет божий лист очередной тутовой статистики. Лиловые чернила проступали сквозь бумагу: строчки были слишком коротки для статистических данных и слишком тесно жались друг к дружке. Матерь божия, да это стихи!

— Я вообще-то драматург, но до сих пор меня всегда и везде притесняли, хоть армейский театр сто второго полка и поставил две моих пьесы. Но то были юношеские опыты, я сам невысокого о них мнения. С тех пор я написал еще две драмы синтетического жанра, одну из них я послал на конкурс в Академию — они не сочли нужным хотя бы меня похвалить, а вторую прислал обратно Совет театрального искусства. — (Эге, да малец, пожалуй, и вправду талантлив!) — Но меня молчать не заставишь, я буду без устали стучаться в ворота славы, и в конце концов им придется распахнуться передо мною.

— И правильно сделаете, друг мой! Пирамида Хеопса тоже не один день строилась.

— Великолепно, — щеки его заалели от радости, — я тоже как-то привел эту фразу, хоть и по другому поводу. — (Знаю, глупыш. Здесь, у меня в сумке, — твой черновик, который ты выронил из регистрационной книги. Вероятно, поэтому сидеть на этой сумке так же неудобно, как на пирамиде Хеопса.) — Но сейчас речь не об этом, а об одном лирическом опыте. Это для меня, с позволения сказать, даже важнее, чем драмы. Я люблю одну девушку.

— Знаю, — проговорил я, чудом не назвав имени Бимбике Коня.

— Это как? — глаза у него округлились от удивления.

— Я хочу сказать, что не могу представить себе молодого поэта, который не был бы влюблен в какую-нибудь девицу.

— К сожалению, не все так понятливы. У девушки есть мать, женщина с каменным сердцем, она запретила нам видеть друг друга. Прозаическая натура, дальше банок с помидорами не видит.

Сказано это было с убийственной иронией — я от души повеселился.

— Не беда, лишь бы девушка ваша могла воспарять душою следом за вами!

— Боюсь, что материнская тирания оттолкнула ее от меня. А ведь совсем недавно мы клялись друг другу в вечной верности при свете предутренней звезды, — сообщил поэт с горькой улыбкой.

— Пардон, друг мой, вам известна хоть одна звезда кроме этой? — перебил я.

— Нет, сударь, — он посмотрел на меня удивленно.

Ну разумеется, вот они, эти молодые недотепы. Клянутся блуждающей звездой, которая может не появляться неделями. Клясться нужно полярной звездой, которая вечно торчит в одной и той же точке небесной сферы. Вот моя Андялка это уже понимает!

— Пожалуйста, продолжайте. Я спросил просто так.

— Я написал стихи, хочу проверить, любит она меня еще или нет. Пошлю их ей; если все еще любит, значит, нет такой силы на свете, что могла бы нас разлучить, я унесу ее, как ветер уносит лепесток розы, как лев уносит нежную газель! А если нет — э-э, да что говорить. Словом, вся моя жизнь поставлена на карту этих стихов. Могу ли я просить вашего беспристрастного суда, господин председатель?

— Пожалуйста, я слушаю.

Стишки были из рук вон, зато юноша, читая их, был хорош, как Аполлон. Ну и твердокаменная же девица эта Бимбике Коня, если может перед ним устоять. Разумеется, господину Бенкоци я этого сказать не мог, как, впрочем, и того, что стишки его хромают на обе ноги.

— Очень красивые стихи, и награда наверняка не замедлит.

— Вы думаете? — юноша просиял. — Значит, пойдет?

— Как же! Только позвольте мне указать вам кое-что. Тут в третьей строке, сказано: «Как ты мне как-то поклялась». Если читать это вслух, получится самое настоящее заикание. Так оставить нельзя.

— И правда, а я и не заметил. Тогда я лучше напишу: «По клятве данной по твоей».

— Это еще хуже, этого она попросту не поймет. Напишите просто: «Ты обещала мне…» Нет, это слишком плоско, да и ямб не тот. «Ты слово мне дала!» Да, вот так, это и поэтичнее, и ритмичнее.

— Факт!

— А вот тут нужно поменять целую строчку. «Коль слух твой потрясут красивые слова». Дитя мое, поэты так не пишут. Надо написать так: «Пускай прекрасных слов бряцают шпоры звонко».

— Да, спасибо. — Ребенок взглянул на меня с большим уважением и написал поверх зачеркнутой строки новую.

— А это что еще такое? «Молчит мой рот и жаждет поцелуя». Напишите-ка: «И нем язык пылающих страстей».

Иными словами, давным-давно мною забытая кошечка лирики вновь показала коготочки. Из восьми строк третьей строфы осталось две. К четвертой строфе избиение младенцев увлекло меня настолько, что я перечеркнул пятую, шестую и седьмую разом и написал все заново. После чего приписал к ним восьмую, которой стихотворение и завершилось. Последние четыре строчки звучали так:

К тебе прильнул седою головой,

И сердце вновь как прежде запылало,

Я ныне пью глоток последний свой

Из юности хрустального бокала.

— Но… но… прошу прощения, — запинаясь, проговорил ребенок, — ведь у меня голова не седая.

— Да, да, конечно, — я разом очнулся. — Это просто один из вариантов. Разумеется, нужно написать «младою».

— И звучит так куда лучше, — нахально заявил мальчишка и с довольным видом сунул в карман, быть может, единственное приличное стихотворение, которое я написал за всю свою жизнь, — в этих стихах пылали последние лучи заходящего солнца и плавал вечерний лебедь, покачиваясь и напевая тихую песню надвигающейся тьме. — Я, господин председатель, никогда не забуду вашей доброты.