Дочь четырех отцов

Пока я записывал названия книг для Рудольфа, его преподобие вернулся. Взор его был подернут дымкой от встречи со смертью, нечто подобное можно увидеть в глазах больничного врача, страдающего болезнью желудка. (Особенно, если пациент скончался от того же недуга.)

— Ну что, кончено?

— Скончался, бедняга. Едва успел прочитать за мною «Отче наш» во отпущение грехов.

— Какие такие у него грехи? Реформатство?

— Какое там, — поп грустно улыбнулся. — Была у покойного еще одна тайна — вот уж этого никто и помыслить не мог. Годами водил за нос всю деревню.

Сердце у меня екнуло. Уж не дело ли Турбока? Я отошел в тень, чтобы скрыть свое волнение от попа.

— Вообще-то это тайна исповеди, но для такой тайны нет канона. Знаешь ли, что было на совести у несчастного Беры Банкира? А то, что Бера Банкир всем лгал. Бедняга, оказывается, подделал не кредитки, а удостоверение, за это и был арестован.

— Ничего не понимаю. Выходит, подделывать кредитки более почетно?

— Бог его знает, народу это почему-то внушает уважение. По их понятиям, здесь надо ловкость иметь и соображение — уж коли кто избрал такое ремесло, значит, человек не последний. Греха особого они тут тоже не видят: никого ведь не убудет с того, что кредиток станет больше, чем было, вот если б их стало меньше — тогда другое дело. Если человек на этом попадется, его только пожалеют. Не везет, значит, бедняге. Это дети, дружище, дети во всем — и в хорошем и в дурном, только так и можно к ним относиться.

Мне хотелось навести разговор на дело Турбока, и я сказал, указывая на местные шедевры изобразительного искусства:

— Такими ужасами только детей пугать. Не обижайся, но будь я министром культуры, непременно учинил бы в твоей церкви большой иконоклазм[68] и не оставил бы здесь ни единой картины, кроме вон того всевидящего ока на арке. Ты только взгляни: ведь каждому бы казалось, что Бог взирает прямо на него, не стой между ним и оком Божьим все эти ужасы времен Торкемады[69].

— Лихо, дружище, а ведь, говорят, здесь попадаются и настоящие сокровища. Большой алтарь, к примеру, расписывал какой-то чешский художник еще во времена Марии-Терезии. Его имя есть в hictoria domus[70], некто Пжибричка или что-то в этом роде, в общем, я помню, что похоже на «апчхи».

— Небось какой-нибудь странствующий школяр из словаков, впрочем, это неважно; коли работы хороши, надо отправить их в музей, а не пугать в церкви детей и беременных баб.

— И на это я тебе отвечу. Крестьянская эстетика гласит: «не то красиво, что красиво, а то красиво, что нравится». Возьми, к примеру, этого несчастного Турбока. Его Святой Рох только что из рамы не выходил. А местным жителям он пришелся не по вкусу. Это, дескать, просто человек, вроде нас. В общем, чуть до революции не дошло, спасибо, доктор сжалился и намалевал новые головы за один вечер. После этого я не разрешал Турбоку ни к чему прикасаться. Мадонну, писанную с Мари Малярши, я даже внести в церковь не рискнул, так на чердаке у меня и хранится, а то мои прихожане, пожалуй, вытолкали бы меня взашей. А ведь что за картина! Поглядишь на нее — словно ангельское пение услышишь.

Итак, кончик нити моего романа был у меня в руках. Прясть дальше будет не так уж трудно: художник мечет бисер перед свиньями.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что от Семи холмов остался один, так как остальные давно распаханы. Но и с этим, единственным холмом меня ожидала Масса хлопот: он принадлежал девяти хозяевам. На мое счастье, он не был засеян, ничего кроме чертополоха да цикория здесь не росло, так что придраться вроде было не к чему.

С восемью из девяти не было никаких хлопот. Все они отвечали звонарю, обходившему их по моей просьбе, что по ним, так хоть бы этого холма и вовсе не было. Зато девятый заявил, что землю свою корежить не даст.

Звали этого достопочтенного венгра Марта Цила Петух. Господь сотворил его Мартоном, но окрестили его Мартой в надежде на то, что женское имя избавит от службы в армии кайзера.

Поп передал Циле Петуху, что ждет его у себя. Последовал ответ, что это никак не возможно, потому как у него срочное дело — надо починить бочонок для выжимок. Это в июне-то, когда виноград только-только завязался!

— Я так и знал, что с ним будет мука, — рассмеялся поп, — делать нечего, придется нам самим навестить старого бесстыдника.

Старый бесстыдник, надо полагать, ожидал нашего визита, так как стоял у калитки. Не станет порядочный человек ни с того ни с сего торчать у калитки в одиннадцать часов утра, даже если его зовут Мартой. Во всяком случае не станет стоять поперек дороги, так что ни одной живой душе ни пройти, ни проехать.

Приветствия наши он принял благосклонно, как и предложенную мною сигару, а вот о раскопках и слышать не хотел.

— Не могу я энтакого дозволить, чтоб землю мою корежили.

— Как это «корежили», черт побери? — сердито поинтересовался поп. — Как вы это себе представляете?

— Так ить про энто мне как раз и неведомо. — С этими словами Марта поглубже натянул шляпу. (Широкополая шляпа — удобная штука: не поймешь, что у человека на уме.) — Почем я знаю, чего энтому барину у меня в земле занадобилось? Пущай барин мне сперва на энто ответит.

Я в двух словах поведал ему, что есть наука археология; школьный попечительский совет наверняка заплатил бы за такую лекцию в двойном размере. Марта Цила Петух тоже был вполне удовлетворен.

— Энто я понял. Таперича пущай барин мне расскажет, чего ему в моей земле занадобилось?

Я взглянул на попа в полном отчаянии. Пусть попробует образумить своего прихожанина. Кому же, как не ему, знать, где таится разум за этим непрошибаемым лбом?

— А что, ежели он найдет короля Аттилу! Это ведь и вам слава!

— Нам энто ни к чему, — Марта покачал головой. — Пущай барин поищет короля Аттилу у себя в землице.

— Прикурите-ка, отец, — я протянул ему горящую сигару, — глядишь — и поймем друг друга.

— Вот за энто спасибочки, — старик кивнул и пристроил свою, незажженную сигару за тесьму на шляпе, мою же, горящую, сунул в рот и принялся быстренько докуривать. — Я ить зла на барина не держу, да только меня и без того налогами обклали.

— Ну и что с того?

— А то с того, что возьмут да и спросят с меня налог за энтого самого короля Аттилу, коли он у меня в землице найдется. Пшли вон, чтоб вам пусто было!

Последнее относилось не к нам, а к двум чумазым поросятам, пытавшимся во что бы то ни стало потереться о Мартины ноги. Но означало это явно то же, что щелчок шпорами во время аудиенции у короля: нам предлагалось удалиться с богом.

— Послушай, — обратился ко мне Фидель, когда мы покинули достойного потомка гуннов, — тебе непременно нужно копать на его участке? Может, хватит остальных восьми полос?

— Все не так просто, дружище. Что, ежели само захоронение приведет нас к земле старика? Скажем, граница перережет пополам скелет. Не оставлять же голову Аттилы в земле!

— Тогда пошли к нотариусу. Уж он-то вправит старому обормоту мозги.

Нотариус оказался человеком большим и толстым. Мы застали его на веранде. Одет он был весьма символически, но все же задыхался от жары и без конца отирал лысину пестрым носовым платком.

— Прошу, господа, прошу, — закричал он, увидев нас, — я уж давненько вас поджидаю, господин председатель, дошел до меня слушок, что гостить у нас изволите, вот я и подумал, что буду иметь удовольствие.

До сего дня меня называли председателем один раз в жизни — когда делегация пчеловодческого общества вручила мне почетный диплом. Признаться, такое обращение довольно приятно. Чувствуешь себя как-то сильнее, значительнее, увереннее. Никогда бы не подумал, что сюда может дойти слух о моих скромных отличиях.

— Присаживайтесь, господа, — нотариус подвинул нам два плетеных кресла. — Осторожно, господин председатель, не порвите брюки, там гвоздь торчит. У нас, у бедных вдовцов, вечно в доме что-нибудь не так. Фидель, милый, там, внизу в буфете, в той коньячной бутылке, где прошлым летом был «котнарь».