Страница 12 из 64
Я взял чистый блокнот и написал на нем: «Т. I». Сюда будем заносить все факты и свидетельства, касающиеся самого Турбока. Для начала я пометил следующее: «Не снисходил до деревенской интеллигенции». Блокнот с пометой «Т. II» я посвятил картине нравов. «Народ в деревне жадный и вороватый. Надуют хоть господа бога. Поп. Мыслит материалистически, немного циничен».
Бричка прибыла за мной в полдень, но выехать мы смогли только вечером. У меня оставалась куча недоделанных дел, и я сказал вознице, чтобы он не терял из-за меня полдня и поворачивал обратно, а я найму городскую повозку. Возница был старый венгр, коренастый, с сивой гривой и пышными усами; одет он был по-летнему: босой, в синем фартуке, в руках веревочная плеть. Когда я предложил ему повернуть обратно, он взглянул на меня очень строго.
— А вот энто никак нельзя, — ответил он, тыча рукояткой плети в большой палец ноги. — Господин поп наказали мне без вас не вертаться.
— Так вы господина священника возница? — я окинул взглядом непрезентабельную бричку.
— С чего это вы, сударь, однако, взяли, — в голосе его послышалась обида, — я сам себе возница. Поп у нас бедный, откуда у него лошадь. Я его завсегда подвожу, коли надо. Коли стрясется у нас что-нибудь едакое, что без попа не обойтись, преставление, к примеру, тут и мне перепадает.
(Вот вам, пожалуйста, взаимная помощь, как фактор эволюции — мне вспомнилась книга князя Кропоткина[49], которую я вот уже третий год вижу на столе у генерального прокурора уезда, а также главного санитарного врача. В деревне не хватает Рохов, зато в городе переизбыток Кропоткиных. И прокурор и врач выиграли Кропоткина в лотерею, устроенную пожарниками, и оба говорят, что автор — ужасный анархист. Мне по этому поводу сказать нечего: я не имел возможности даже пролистать эту книгу, так как ни в одном из экземпляров не были разрезаны листы.)
Я направил старика в корчму, возле которой разрешалось ставить повозки, вручив ему записку и растолковав, что по этой бумажке ему дадут выпить-закусить, но питьем и закуской следует распорядиться так, чтобы подать бричку к дому не позже, чем зазвонят к вечерне.
— Если я правильно фиксирую, мы отправляем стопы в деревню? — Мой лакей извлекает на свет божий ящик с инструментами для раскопок, а заодно и изящную речь, предназначенную для охмурения крестьян. Здесь, в городе, беседуя со мной, Рудольф говорил по-венгерски не хуже Альберта Аппони[50], потому что у него и в мыслях не было говорить красиво. Но, сопровождая меня в деревню или в пушту, он желал импонировать местным жителям (несмысленным хамам, как он их называл), а потому старался говорить так же, как господа депутаты, чему обучался, читая парламентскую колонку «Фриш уйшаг»[51]. В такие моменты он называл норовистую лошадь нравственной, бабочку называл мотылем и сообщал батракам, что я являю собой колодезь идейного таланта. Я пытался отучить его от этих глупостей, но, будучи во всем остальном юношей вполне разумным, в этом он ни за что не хотел уступить. Он говорил, что выучился такому разговору в солдатах, будучи атутантом фактического принца. По-видимому, это должно было означать, что он состоял в денщиках у настоящего герцога. Естественно, на фоне такого важного господина мой «идейный талант» существенно бледнел.
Я уже говорил, что, на мое счастье, приступы красноречия случались с Рудольфом исключительно в деревне. Вот и сейчас, стоило мне сказать, что он фиксирует неправильно, потому что еду я один, в гости, а он остается следить за домом, юноша тут же убрал свой ископаемый стиль куда подальше.
— То-то Мари обрадуется, — сказал он. — Бедняжка с утра сама не своя: куда-то подевалась ее любимая собачонка. Теперь у меня будет время поискать.
Я живо представил себе любимую дворникову собачонку. Это была маленькая, уродливая, заплывшая жиром моська.
— Тебе что, в самом деле нравится эта собачонка, Рудольф?
— Чтоб ее черти взяли, коли она им нравится. — Рудольф в раздражении переложил мою лопатку с места на место. — Если господу богу будет угодно, чтоб мы с Мари поженились, первым делом швырну эту мерзкую тварь в Тису. Просто Мари пообещала, что пойдет за меня, коли собачка ее найдется.
Вот каким вероломным может сделать человека любовь! Это наблюдение я внес в блокнот с пометой «Т. III». Он предназначался для рассуждений общего порядка, которыми будет расшита ткань моего романа. Пусть это и не самое важное, а все-таки хорошо, когда в книге есть пара-тройка мыслей, которые можно процитировать за дружеским столом. Такие вещи очень способствуют росту популярности.
Сборы были долгими: и для раскопок необходимо основательное снаряжение, и для литературного творчества — не меньшее! Проще всего было собраться мне самому: достаточно было взять с собой поношенный костюм и старомодный галстук с застежкой-крючком. Галстук-самовяз я обычно завязываю на руке, а потом, когда дело сделано, натягиваю через голову на шею. Дома этого никто не видит, но в другом месте меня могут высмеять, поэтому в дорогу я всегда беру с собой галстук на крючке. Карта, компас, рулетка и миллиметровка нужны, чтобы начертить план курганов; скребок и метелочка из перьев — для скелетов, которые я люблю обрабатывать собственными руками; шпагат и проволока для скрепления черепков одного предмета; деревянные ящики для крупных вещей, бумажные пакеты — для мелких; небольшое сито для просеивания золы, в которой можно обнаружить прелюбопытные предметы; разумеется, ни в коем случае не забыть лупу и фотографический аппарат. Потом — сахар, чтобы завести дружбу с детишками. Кроме того, хорошо иметь под рукой пару чистых блокнотов, хотя класть их совершенно некуда, потому что тома «Этнографии» занимают очень много места. Надо будет проверить, так ли ведут себя крестьяне, как описывают ученые-этнографы: я не хотел бы схлопотать от критики за верхоглядство. Неплохо было бы найти местечко для Диалектологического словаря, но тут Рудольф оказался бессилен. Ладно, придется доставить следом, он мне непременно понадобится. Я вырос в народной среде, но диалекты уже изрядно позабыл, придется немного подучиться.
Блокноты с пометой «Т», числом около десяти, пришлось рассовать по карманам. Основное затруднение представляли деньги для платы поденщикам. Если взять с собой крупные купюры, тамошние венгры сочтут меня либо евреем, либо мелким хозяином, маскирующимся под настоящего барина. Кроме того, могут возникнуть сложности с разменом. В конце концов я отправил Рудольфа в банк с двумя купюрами по десять тысяч и небольшим рюкзаком, который на обратном пути оказался доверху набит мелочью по пятьдесят и сто крон. Теперь мои поденщики отнесутся ко мне с доверием, так как сразу увидят, что я самый настоящий бедный барин из города.
К восьми мы были готовы, тут как раз зазвонил колокол, и бричка, скрипя, остановилась у крыльца. По-видимому, корчма пришлась пышноусому вознице по вкусу: когда он спросил, сяду я рядом с ним или сзади, язык у него слегка заплетался.
— Рядом с вами, дядя, — я вскочил на деревянные козлы, — хоть расскажете мне, что видали хорошего в этом свинском городе.
Рудольф затолкал ящик в задний угол брички и пожелал мне «спокойной ночи и полезных изучений» — последнее предназначалось для усатого: пусть знает, что везет не какого-нибудь никчемного человечишку, — после чего мы тронулись в путь.
Мы миновали уже три перекрестка, когда мой возница наконец заговорил:
— Славное винцо, однако, у этой Аго Чани. Захаживаете туда?
— Да нет.
— Не-ет? Я потоку спрашиваю, что господа там тоже попадаются. Зентайский мастер вот был, зонты делает, слыхали небось. Не сам только, а сын его, потому что тот, слыхать, еще зимой сыграл в ящик. Жалко, обстоятельный был человек. Такую латку мне на зонт поставил, небось дольше зонта проживет. Слыхали про такого?
— Да нет, дядюшка. Уж лет двадцать, как я не видал ни одного зонтичных дел мастера.