Разные судьбы

— Ты что, жалеешь? — усмехнулся Зорин. — А мне тебя жалко. Долго тебе еще здесь припухать.

— Припухать? — удивился Колосов. — Мне здесь не тошно. — И видя, что Зорин в сомнении покачал головой, заговорил убежденнее: — Скоро батальон паровоз получит — на него перейду. Домой с правами приеду.

— Хочешь, посоветую, как отсюда выбраться?

— Как? — Колосов поставил чемодан на дорогу.

— А вот слушай. Ты думаешь я больной? Дудки. Я врачей все время темнил.

Колосов удивленно поднял брови.

— Чего на меня уставился? Непохож я на здорового? — усмехнулся Валерий. Он с удовольствием, до хруста в суставах, потянулся и показал на большое кряжистое дерево, что росло у дороги. — Я такой же больной, как этот кедр. А что худой, беда небольшая. Мясо нарастет, были бы кости.

Николай чувствовал, как наливается кровью лицо и темнеет в глазах. Сдерживая себя, он с презрительным спокойствием посмотрел Зорину в глаза, смерил его взглядом с ног до головы и выдохнул:

— Подлец!

И повернувшись, зашагал обратно.

Но Зорин нагнал его, забежал вперед и загородил дорогу.

— Ты что, поверил? Я же пошутил! Это капитан один рассказывал, со мной вместе лежал в госпитале. У них такой мудрец нашелся. Сразу разоблачили. А я действительно больной. Видишь?

Он тяжело и сухо закашлял. На глазах выступили слезы.

— Коля! Неужели донесешь на меня? Вернут, родных не увижу. Умру здесь.

Николай сплюнул под ноги:

— Уйди, гад, с дороги, а то последний дух из тебя вытряхну. Ну!

В казарме, кроме дневального, никого не было. Николай лег на кровать.

«Каков гад! Больным притворялся», — злился про себя Николай.

Но через несколько дней забыл о Зорине.

Летом в батальон пригнали два паровоза. Николая назначили помощником машиниста, а через год он, закончив курсы, получил право на управление паровозом.

5

Прокат бандажей возрастал. Величина его достигала четырех миллиметров. Еще три миллиметра, и надо снова брать паровоз на подъемку. Наезжено всего двадцать тысяч километров, а бригада обязалась довести пробег между подъемками до ста тридцати тысяч километров: на тридцать тысяч перекрыть старые достижения. Когда стояли на промывочном ремонте, к паровозу подошел инженер депо Сорокин.

— Почти по миллиметру в месяц, — инженер двинул бровью в сторону паровоза. — Спешу поздравить, Сергей Александрович. Вы накануне нового рекорда. Только лавров на этот раз не будет. Скорее всего… иголки.

— У нас шкура толстая, — ответил Круговых, стараясь сохранить спокойствие. — И до уколов и до ожогов привычная.

Сорокин снисходительно улыбнулся:

— Если вы, товарищи, читаете газеты, то должны знать: старый рекорд уважаемого Сергея Александровича давно перекрыт. Курганский машинист Утюмов установил новый — сто десять тысяч километров, а москвич Огнев проездил на своем паровозе без подъемки сто пятнадцать тысяч.

— Что вы нам все о рекордах? Спортсмены мы, что ли? — громко произнес Александр Яковлевич Чистяков, сменщик Круговых, невысокий плотный человек с рыжими усами. Сорокин зачем-то вытащил из кармана блокнот, снова положил его на место и сказал:

— Раз уж прогремели на всю страну и ордена получили, темпов сбавлять нельзя.

— Вы считаете, мы для рекорда старались? — спросил Круговых, багровея.

— Не знаю, — улыбнулся инженер, — время покажет.

Чистяков, заметив состояние старшего машиниста, выступил вперед и, выжав из себя улыбку, так что усы поднялись вверх, словно у кота, как можно мягче произнес:

— Вы, Геннадий Федорович, сделали свое дело и идите. Нам надо работать.

Тонкие губы Сорокина скривились в усмешке:

— Если каждый рабочий будет указывать инженеру, как ему поступать…

Чистяков вдруг надул щеки, округлил глаза и гаркнул:

— Марш отсюда!

Сорокин испуганно попятился, поправил под мышкой портфель и, повернувшись, засеменил к выходу, провожаемый громким хохотом паровозников.

— К начальнику побежал. Жаловаться. Досконально все ему объяснит.

Зима наступила неожиданно.

В солнечный ноябрьский полдень на горизонте появилась рыхлая серая туча. Она медленно плыла на город, закрывая своими лохматыми крыльями одну за другой серые горы. Бор на горах перед тем, как закрыться тучей, на короткое время вспыхнул совсем весенней свежестью. Но солнечный луч тускнел, вместе с потухающей зеленью, заволакивался туманом и вскоре совсем скрылся с глаз. На землю полетели первые снежинки. Первые посланцы зимы были еще слабы. Они невесомо опускались на землю и, едва коснувшись ее, таяли: появлялись масляные, расплывчатые пятна. Снег прибывал и прибывал. Скоро все закружилось в белом безветренном вихре.

Земля сопротивлялась зиме целый день. Миллионы и миллионы снежинок гибли на ее остывающей груди. А на другой день все неузнаваемо преобразилось. Горы, как будто вспухли, округлили вершины и приблизились к городу, бор на белом фоне снега казался черным, а туман над речкой, который вчера еще был мутно-серым, стал голубым и прозрачным. Даже паровозные гудки на станционных путях сегодня стали упруже и отчетливей, чем вчера.

Хотя зиму повсюду ожидают, готовятся к ней, но она очень часто застает врасплох. Выяснилось, например, что не на все паровозы хватает кошмы, на деповских воротах отсутствуют отеплительные маты. Зима лезла в цеха напролом клубами белого холодного пара.

Начиналась штурмовая горячка. А тут еще другая забота свалилась на голову начальника депо Владимира Порфирьевича Зорина… Кроме своих локомотивов, в депо ремонтировались паровозы каменных карьеров и строительного треста. И ничего не поделаешь: обязал горсовет, указало Министерство путей сообщения.

Каждый раз Владимир Порфирьевич давал канавы в цехе подъемки с неохотой — лишняя обуза. Вот и сегодня, встретив уполномоченного строителей, замахал руками:

— Не до вас. Не до вас. Со своими машинами зашился.

— Как хотите, а выручайте. Строительные участки простаивают, не на чем подвозить.

— Об этом пусть ваш управляющий голову ломает. Давно бы надо в своем депо подъемник построить.

— Уже начали, — оправдывался уполномоченный. — Теперь совнархоз недалеко. А пока помогайте. Постановление горсовета есть.

Владимир Порфирьевич вскочил со стула:

— Что вы мне все этим постановлением тычете? А спросите тех, кто постановлял: депо они расширили, станки и оборудование на ваши паровозы добавили, дополнительный фонд на зарплату для слесарей выделили? Из меня при каждой квартальной ревизии финансовые крысы из управления жилы тянут: почему я опять этот самый фонд перерасходовал?

Уполномоченный, сбитый с толку, настаивал уже менее уверенно:

— Раньше вы как-то обходились. Не первый год наши паровозы ремонтируете? Дело-то наше — общее!

— Вы знаете, что такое график на железной дороге? Если я его сорву из-за вашего паровоза — мне штанов не хватит рассчитаться. Не могу.

— Ну, что ж, — сказал уполномоченный, вставая, — придется в горсовет идти.

— Хоть в Совет Министров, — махнул рукой Зорин, — депо не резиновый мешок.

Когда за уполномоченным закрылась дверь, Зорин взял телефонную трубку:

— Технический отдел? Найдите Сорокина. Пусть сию же минуту ко мне зайдет.

Зорин положил трубку. Нервы не успокаивались. Он хорошо знал: после жалобы строителей из горсовета нагрянут комиссии, полетят отношения в управление дороги, может быть, даже в Министерство. А оттуда упреки: не уважаешь советскую власть на местах.

Вошел Сорокин. В кабинет Зорина он всегда входил, чуть согнув спину, подчеркивая этим служебную аккуратность и готовность в срок выполнить любое приказание.

Была в его внешности одна примечательность: слушая, он шевелил оттопыренными ушами.

Сейчас Сорокин достал блокнот в зеленом переплете и толстый цветной карандаш, как бы говоря этим: «Видите, я записываю все ваши распоряжения».

— Геннадий Федорович, — спросил Зорин, когда инженер уселся на край стула и приготовился слушать, — есть у нас в цехе подъемки свободные канавы?