Разные судьбы

Разные судьбы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На станции царила обычная для больших железнодорожных узлов напряженная деловая суета. Весело покрикивая, шныряли взад и вперед маневровые паровозы. Лязганье вагонных буферов, рожки стрелочников, заливистые свистки составителей и выхлопы паровозных насосов сливались в сплошной гул. Не сразу разберешься в этом хаосе звуков и движения. Все куда-то торопились, махали, свистели, кричали. Но вглядишься повнимательней и заметишь — вся эта суета подчинена установленному порядку, а большой коллектив смены сработан, как экипаж боевого корабля, где каждый большой и малый работник — важное лицо на своем месте.

Присмотритесь к работе сцепщика, когда формируют состав. Ему надо забежать с боку вагона и, подкараулив толчок, дернуть за рукоятку автосцепки. И все это при движении вагонов. Тут не робей — споткнешься, не долго угодить под колеса.

Но на эти опасности сцепщики не обращали внимания. Когда дело клеилось, работали задорно. Если нужно бросить вагон на десятый путь, составитель вытаскивал из кармана свисток с длинной цепочкой и свистел: ту-ту, ту-ту, тру-ту, тру-ту-ту. Ему отвечал рожок стрелочницы и густым басом поддерживал паровоз. Если требовался двадцатый путь, то высвистывались целые рулады с плясовыми коленцами. Вот молоденькая стрелочница, перекинув через плечи косы, взмахнула флажком, и два маневровых паровоза, словно по мановению волшебной палочки, замерли у контрольных столбиков. А через минуту мимо уже грохотал поезд. По тому, с каким напряжением стрелочница старалась сохранить серьезный вид, можно было определить, что она здесь новичок. Из окна паровозной будки высунулась чубатая голова помощника машиниста:

— Даша! Привет в Азию передать?

— Передай! — стрелочница помахала флажком, но тут же спохватилась и снова выставила его в вытянутой руке: без дела махать сигналами не положено.

Проводив поезд, она вложила флажок в чехол и направилась к дальнему стрелочному переводу. Надо воспользоваться короткой передышкой и закончить очистку крестовины. Подняла лежащий между рельсами скребок. Запрессованная в желобы грязь крошилась комочками и не поддавалась. На лице выступил пот. Девушка расстегнула телогрейку.

— Так ты скоро себе руки отмотаешь, — услышала она за спиной певучий голос. То подошла стрелочница соседнего поста. В руках у нее были нехитрые принадлежности для смазывания стрелочных скользунов: консервная банка с мазутом и палка с намотанной на конца тряпкой. Серые глаза смотрели на Дашу укоризненно:

— Разве так чистят? Давай-ка я покажу.

Лида поставила на землю банку с помазком и приняла из рук Даши скребок.

— Надо брать снизу по металлу. Вот так.

Теперь грязь без усилия отваливалась целыми плитами. Даша внимательно следила за работой подруги. Вот та очистила до сердечника и выпрямилась. Воткнув в землю скребок, вытерла тряпкой руки, отряхнула от пыли платье. Руки были чистые, словно бы она не держала банку с мазутом и эту грязную железку. Ни на новенькой синей телогрейке, ни на цветастом штапельном платье не заметно ни одного пятнышка. Удивительно, как она умела сохранять чистоту! У Даши за несколько дежурств форменное платье покрылось несмываемыми коричневыми пятнами.

Первый раз, увидев Лиду Краснееву, Даша подумала, что она белоручка. Помазок держала, брезгливо оттопырив наманикюренный мизинец. Но стрелочные переводы у нее всегда содержались в чистоте, лучше всех на станции. Когда заходил разговор о работе, Лида частенько возмущалась:

— Что это за дело? Никакого почету! Про сталеваров пишут, про шахтеров тоже, про машинистов. В кино — про них, по радио говорят, а нашего брата стрелочника вспоминают, когда виновных ищут: мол, стрелочник виноват!

Даша недоумевала:

— Не нравится? А стрелки у тебя любо посмотреть!

— Аккуратность уважаю. Люблю, когда вокруг порядок, все блестит. И сама чтоб сияла. Понимаешь? Чтобы люди мной любовались.

Мужчин Лида делила на две категории: симпатичные и противные. Последних не могла терпеть. О тех же, которые нравились, могла говорить сколько угодно. Вот и сейчас:

— Знаешь, с каким я вчера мальчиком познакомилась? — придвинувшись вплотную к Даше, заговорила она. — Симпатичный до безумия.

— Путейский мастер? Из техникума? — спросила Даша. — Ты о нем рассказывала.

— Ты про того молокососа? — возразила Лида. — Отшила! Вчера целый вечер преследовал. А этот из Грузии, подстанцию приехал строить для электровозов. Волосы черные, глаза черные, даже зрачков не видно, а усы…

Закрыв глаза, покачала головой и продолжала:

— Ему еще и сорока нету, а виски седые. Красиво, правда? На черных волосах серебряные паутинки.

Даша, почувствовав на себе посторонний взгляд, повернула голову и вздрогнула: недалеко стоял высокий, плечистый парень и внимательно слушал их разговор. Из-под распахнутого ворота вельветки виднелся треугольник полосатой тельняшки. То был Тихон Торубаров, слесарь из паровозного депо. Даша хотела подать подруге знак, чтобы та замолчала, но смутилась почему-то. Тихон сам дал о себе знать.

— У твоего мальчика внуков, случайно, нет? — басом спросил он.

Лида оглянулась. В глазах ее сверкнул острый огонек. Она улыбнулась, обнажив ровные белоснежные зубы. Так улыбалась она только тем, кому хотела понравиться.

— Тиша! — воскликнула она. — Ты, как всегда, вовремя!

Лида шагнула к нему, взяла в свои руки его большую ладонь, ласково погладила ее.

— Ох, Тиша, устала я до безумия! А около будки целая гора мусора дожидается. Помоги, родной.

Тихон оживился, скуластое лицо озарилось простодушной улыбкой. Лида легонько толкнула парня в плечо:

— Идем, идем, Илья Муромец. Кто меня еще пожалеет?

2

А в это время через перронную калитку, на которую показывали внушительные стрелы с надписями: «Выход в город», ломились пассажиры с чемоданами и узлами. На перроне задержались лишь те, у кого потяжелее багаж и кому некуда было торопиться.

Среди них был военный в новой, ладно пригнанной шинели, с погонами старшего сержанта. Он уже успел освободиться от своего багажа, сдав его в камеру хранения. Вещевой мешок можно было бы поместить тоже в чемодан, но старший сержант об этом сразу как-то не подумал, а сейчас возвращаться в камеру не хотел.

На привокзальной площади сержант осмотрелся. За три года многое здесь изменилось. Напротив неказистого здания вокзала, где раньше зеленел скверик, вытянули журавлиные шеи башенные краны: строится новый вокзал. Трамваи не поворачивали, как раньше, на привокзальной площади, а проходили мимо, в сторону депо. За стройкой начиналась Шоссейная улица. Она тоже стала иной. Вместо бараков выросли двухэтажные дома, похожие друг на друга, словно близнецы. Солнце только что взошло, и лучи его легли на асфальт, отразились в окнах домов. С Шоссейной улицы старший сержант повернул влево. Дорога устремилась в гору. Тут все осталось по-старому. В узких переулках щетинился бурьян, припудренный инеем, по косогору врассыпную сутулились домики. Из переулка к домикам тянулись пешеходные тропки. Одна из тропок и привела его к дому Круговых. К желтому забору привален знакомый осиновый пень, покрытый «костяными» грибами. Пень заменял скамейку.

Старший сержант толкнул рукой калитку. Навстречу, гремя цепью по протянутой проволоке, выскочила лохматая овчарка. Она ощерилась, обнажив желтые клыки, сердито зарычала.

— Пальма!

Овчарка поджала хвост, словно стыдясь за свою оплошность, и спряталась в фанерную конуру.

В доме ни звука. Разноцветные иголки утреннего инея облепили штакетник, поблескивали на ступеньках крыльца. Старший сержант шагнул на крыльцо и постучал. На стук отозвались не сразу. Потом щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась. В ее створе старший сержант увидел хозяйку. Она, щуря от солнца сонные глаза, загородила дверь полным плечом.