Разные судьбы

Теперь в зале стало тихо. Слышно было, как поскрипывали стулья. Паровозники рассаживались поудобнее.

— Некоторые машинисты почувствовали лазейку: можно при необходимых случаях обойти начальника депо. Так поступил Круговых. Зная, что ни Зорин, ни я лично, как специалисты, не разрешим установку на паровозе сомнительных деталей, он решил послать своего напарника к секретарю парткома.

Сорокин торжествующим взглядом обвел притихшую аудиторию, широким жестом показал на свои листки:

— И вот как результат этого — случай, который мы сегодня разбираем. Я прошу членов комиссии учесть в своих выводах и этот факт. Надо раз и навсегда покончить со вмешательством кого бы то ни было в дело начальника депо. Думаю, что этот разговор продолжит партийное собрание.

Сорокин закончил, уселся за стол президиума с выражением безразличия на лице: «Я свой долг выполнил, а остальное меня уже не касается».

Сергей Александрович слушал рассеянно. Плохо вдумывался в доклад Сорокина, не сосредотачивал внимания и на других выступающих.

Опомнился, когда загремели стулья, — оперативное совещание кончилось.

«Какое решение? На вид. Просить горком партии обсудить поведение Данилюка!»

— Неправильно! — громко возразил Волочнев.

«А Данилюка зачем задеваете?» — хотелось крикнуть Сергею Александровичу, но какой-то тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал ему произнести хотя бы одно слово!

Как только Круговых вышел на улицу и его обдало влажным, знобящим ветром, апатию как рукой сняло. Ветер сушил капельки пота на лице и прояснял мысли. Около арки машиниста ожидал Волочнев.

— Видишь, как хитро подстроили, — сказал он. — Новый парторг им поперек дороги стал.

Их взгляды встретились, и Круговых первый отвел свои глаза в сторону. Ему было стыдно смотреть в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга. Он только пожал плечами и промолчал.

Повалил снег. Крупные влажные хлопья противно шлепали по лицу и сползали капельками по щекам. Дул влажный, пронизывающий ветер, но Сергей Александрович не замечал его. Полы «москвички» были распахнуты. До сих пор чувствовал себя там, в душном зале красного уголка.

Еще с юности Сергей Александрович уяснил будничную, но нужную истину о том, что каждая «удача» в жизни достается только после больших усилий над собой. А позже, когда почувствовал себя в жизни уверенно, выработал даже свою «подручную» философию: жить — значит повседневно, повсечасно бороться с «родимыми» пятнами, оставшимися в сознании. Человек есть человек, не всякий сразу становится на ноги. Иной по незрелости своей долго путается между старым и новым. Тогда этому человеку нужна твердая рука товарища, способная повернуть его на правильную дорогу.

Много раз Круговых делал эти повороты своим товарищам. Случалось, и сам сгибался от трудности, но всегда находил силы выпрямиться снова. За последнее время его чаще хвалили, чем ругали. На торжественных собраниях у него было постоянное место в президиуме. Про него писали в газетах. Бывало хвалили даже тогда, когда этого не заслуживал, так сказать, по инерции.

Но никогда не принимал он близко к сердцу похвалы. Не поддавался честолюбию, зазнайству. Этого у него в крови не было. Ведь он своими руками заработал почет.

К личной славе не стремился, не был никогда эгоистом, искренне радовался успехам других. Совесть перед товарищами была чиста. Но почему же сегодня он отвернулся от взгляда Волочнева, от взгляда старого друга?

Сергей Александрович который раз перебирал в памяти свои поступки и нарочно выкапывал такие, которые обвиняли его самого, и со злорадством мысленно упрекал себя: «А честно ли ты поступил, когда на заседании месткома предложил повесить на «Доску Почета» портрет Валерия Зорина? Тогда уступили твоему авторитету. Хотел этим показать, что исправил Валерия. А чем тебе не нравится Данилюк? Не тем ли, что про тебя в газетах перестали писать? И в президиум не приглашают? Тебе это безразлично? Но почему ты сегодня на оперативном совещании промолчал, когда обвинили ни в чем невинного человека? За себя побоялся? Выходит, ты не такой честный, каким привык себя считать».

Сергею Александровичу было тяжело. Так тяжело бывает человеку, который назло себе ввязывается в спор, зная, что ничего путного из этого не получится. И все-таки упрямится, стоит на своем. Еще одна мысль беспокоила: что сказать жене? От нее не отвернешься, как отвернулся от Волочнева. Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становилось на душе.

Но Елизавета Ильинична и вида не подала, что сгорает от нетерпения, хотя у нее каждая жилка дрожала. Улыбнулась и шутливо проговорила, кивнув дочери:

— Смотри, Даша, наш батя, як парубок, нараспашку ходит, и мороз ему нипочем.

Сергей Александрович молча снял у порога валенки, повесил шапку, «москвичку» и сел на стул. Он был похож на человека, который только что проделал далекий, очень трудный путь.

«Нет, определенно его обвинили», — подумала Елизавета Ильинична, чувствуя, как всю ее захлестывает тревога.

Сухие поленья потрескивали в печке, протяжно пел самовар на кухонной скамейке. Елизавета Ильинична тихо, словно боясь разбудить спящего, двигалась но комнате, расставляя тарелки. Молча собрав на стол, отошла к стене, заложив руки под фартук. Из горницы ее позвала Даша. Там они вполголоса разговаривали. Сергей Александрович был рад, что его не беспокоили, не приставали с расспросами.

Обед остывал. Мимо, косясь на отца, прошмыгнула на улицу Даша. За дочерью, продолжая держать руки под фартуком, вышла жена.

— Нездоровится, что ли? — осторожно спросила она.

— Откуда взяла? Здоров! — ответил Круговых без нужды громко. Так говорят машинисты, привыкшие к шуму в паровозной будке.

— Что с тобой? — не выдержала Елизавета Ильинична. Она приблизилась к мужу, положила мягкую теплую ладонь ему на голову. Прикосновение было ласковым, осторожным, словно она боялась спугнуть его мысли.

Сергей Александрович попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет! Он не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни радостей, ни обид.

— Ну, чем окончилось? — волнуясь, спросила. Елизавета Ильинична.

— Я-то легко отделался. А вот на хорошего человека поклеп навели.

Наступило молчание. Нахмурив брови, Сергей Александрович смотрел на валенки, оставленные у порога — возле них появилась лужа от растаявшего снега. Елизавета Ильинична продолжала гладить его голову.

— Иди, полежи, успокойся. Тебе нельзя расстраиваться — в поездку скоро вызовут.

10

Владимир Порфирьевич явился домой далеко за полночь. Чтобы не беспокоить жену, прошел прямо на кухню, вытащил из духовки ужин. Но кушать не хотелось: еще находился под впечатлением заседания бюро горкома. Как было подготовлено и, пожалуйста, все обернулось против него! Разве он мог предполагать, что Волочнев успел «спеться» с новым парторгом и выступит на бюро против начальника депо? Лучше было бы не брать его с собой в горком. Рассчитывал, что Данилюк станет вилять, отказываться, что посоветовал установить колодки. Его припрут к стенке. А парторг сам рассказал без утайки, и в горкоме признали это за заслугу. Поддержав Круговых, он сделал доброе дело. Понимали бы они в паровозном деле! Они во всем ищут политическую подкладку. Кому же теперь можно верить, на кого опираться? На Сорокина? Жидкий, ненадежный человек. Хотя выступал в защиту начальника, но какой прок?

Выступление Волочнева было, пожалуй, обиднее строгого выговора, который Зорин получил в горкоме. Почему все-таки Волочнев взял сторону нового человека, который ничем себя в депо не показал? Чем Данилюк сумел обворожить его?

«Я знаю, ты не умеешь кривить душой, — мысленно возражал Зорин Волочневу. — То, что ты сказал в горкоме, не раз говорил и мне в глаза. Я не обижаюсь.

Мы же друзья детства. Ты, я и Сережка Круговых. Бывало, ссорились, но если кто чужой затрагивал одного из нас — имел дело с тремя. Мог же я обвинить Сергея за аварию, а не стал. Я дружбу помню.