Дали туманные

- Но разве можно нам теперь разойтись в разные стороны?

- А отчего ж нет? Мы же не навсегда разойдемся...

- Это невозможно...

- Ты, Васечка, как дите малое... Ты представь себе, что мы все время будем вместе... Ты думаешь, у нас с тобой каждую ночь будет праздник?

- Значит, тебе тоже хорошо было?

- А как же, Васечка? Но все время так нельзя - мед на коже выступит... У тебя есть свое дело... У меня свое... А жить по обязанности вместе - это неволя. Да и что нам даст жизнь совместная? Когда ты физикой своей заниматься будешь, разве сможешь думать обо мне, как сейчас? Да и что нас ждет на этом свете?

- Детей нарожаем...

- Зачем? Зачем дети-то? Что мы им можем дать, если сами не знаем, что нас ждет впереди... Какие-то дали туманные... Разве мы защищены от стихии? От природного зла? Ведь все уже было на земле, а куда сгинуло? Ну, сейчас настоящую науку решили запретить, чтобы до греха не доводила, а куда же без науки-то? Вот и начинают друг друга обманывать. А сейчас - старые бы знания не растерять... А ты говоришь - дети...

- Эх, Микеша... Не все так просто. Когда-нибудь я расскажу тебе, что знаю, как было в той жизни... А дети - они же не дадут человечеству погибнуть.

- А сколько нас от человечества осталось? Город со слободами... Да по лесам отшельники-хуторяне... И вообще... Поздно уже... Отдыхать пора... Одевайся, Васечка... Чайку попьем, и пойдешь восвояси... А мне выспаться надобно...

- Отвернись, ради бога, - хрипло сказал Красноморов. - Мне бы одеться...

- Пожалуйста, - с обидевшим Красноморова равнодушием в голосе ответила Микеша. Она поднялась и прямо в простыне шагнула в дохнувшую морозным паром дверь.

Когда Красноморов вошел в дом, Микеша, прибранная, с аккуратно переплетенной косой, стянутой белой пряжечкой, в синем, расшитом цветами платье, застегнутом на все пуговицы до самого низа, сидела у самовара, поджидая Красноморова.

- Чайку на дорожку, Васечка, - с прежней лаской, как ни в чем не бывало, сказала Микеша. - Оладушки вот гречневые... С медком... Рябиновое вареньице... После баньки особенно действует.

Он молча сел к столу. В чай, настоянный на листьях смородины и малины, была примешана незнакомая терпкая трава.

- А теперь - иди, - сказала Микеша, когда он отодвинул чашку. - Иди, милый, и плохого в голову не бери... Не все так просто на этом свете... Да, чуть не забыла, - сказала она, когда Красноморов уже в полушубке слегка топтался, стремясь оттянуть минуту ухода. - Это тебе. Носи постоянно.

На шее у Красноморова оказалась тонкая металлическая цепочка.

- Это еще зачем? Я никогда не ношу ничего такого...

- И зря. Это же контур.

- Какой еще контур?

- Как какой? Ты будто не физик... Тебя же атаковать сейчас будут... Посылами, сигналами... Это и на расстоянии делают. Мысленно, оно, конечно, так, но ведь сигнал, посыл то есть, с последствиями. Значит, он вполне материальный.

- Вон ты о чем...

- А ты как думал? Получше моего знаешь - излучение электромагнитное, микроволновое... Экранироваться надо...

- Да кто посылать-то будет?

- Мир, как говорится, не без добрых людей. За Букреева захотят рассчитаться...

- Да я-то причем? Отравили Букреева...

- Ты-то непричем, я верю и знаю это, Васечка. Но люди не все так думают... Ты Букреева не любил? Можешь не отвечать. За версту видно, что ты его не жаловал. И он тебя тоже. И вот, пожалуйста, при всем честном народе олн падает бездыханный. Конечно, подозрение на тебя ложится. Больше некому... Ты ведь мог и несознательно... пожелать ему... пойти туда... откуда не возвращаются...

- Не ожидал я от тебя, Микеша...

- Нет, все-таки ты у меня еще глупенький... Не я, люди так думают... А я тебе помочь хочу. Контур сей, ради бога, не снимай... Ступай, Васечка, и пусть у тебя на душе светло станет, когда меня вспомнишь...

4

Метель, бушевавшая с вечера, уже стихла. Незаметно растворилась серая, покрывшая небо пелена, и показались звезды. Впрочем, в южном направлении светилось спрятанное за горизонт что-то зеленовато-розовое. Это сияние всегда появлялось в погожие ночи, и Красноморов, замечая его, неизменно ломал голову, что оно означает? Может быть, светилось, фосфоресцируя, Городище, но об этом приходилось лишь гадать. Городище считалось особо опасным местом. Его не посещали даже тайные экспедиции, которые время от времени организовывали парни Археолога.

В старых книгах об этом сиянии не говорилось ни слова. Впрочем, книги такие попадали к Красноморову большей частью случайно. С другой стороны, сияние могло возникнуть после Обновления, и уже по вполне естественным причинам в книги не попасть. Небо в направлении Городища казалось подсвеченным гигантским притаившимся за горизонтом светляком, и даже в темные безлунные ночи можно было ходить без фонаря, не рискуя заблудиться.

Красноморов вытащил из кармана старый, однако исправный часовой механизм и с огорчением убедился, что еще только четвертый час ночи. К себе в слободу по занесенной снегом дороге идти не хотелось. Эх, Микеша, Микеша, что ты со мной сотворила, подумал Красноморов. Но, к своему удивлению, вспоминая перипетии сегодняшнего вечера и ночи, он не чувствовал особой обиды по поводу того, что Микеша выставила его на улицу. Может быть, она и в самом деле устала, с нежностью подумал Красноморов, столько сил на него потратила, чтобы смягчить впечатление от происшедшего на Совете: и кормила, и ласкала, и в баньке попарила, и песнями развлекала... А он? Как он мог прожить жизнь, не чувствуя, что Микеша рядом... Такая Микеша... А раньше он знал ее другою. И почему она вдруг душу к нему повернула?! И замуж почему не хочет? Надо будет, если на "охоту" пойдет, что-нибудь для нее прихватить... И вдруг его ужалило прямо в сердце - а откуда у Микеши эти шелковые, будто из паутины, чулочки и чепец для купания, каких никто не видывал, и напиток из порошка, заставляющий сердце биться вдвое быстрее обычного? Значит, не он один о подарках для Микеши Золотовой беспокоится... А ведь сама пригласила, сама помешала ему заливать глотку пименовскою медовухою... Пожалела? Да откуда ей знать, что на Совете приключилось? Но ведь знала же и помочь хотела, и душу разбередила, и вот плетется он нога за ногу в каком-то звенящем смятении, и не ведает, куда себя приткнуть, но дышится ему легко, и так хорошо оттого, что на свете есть Микеша, и что сейчас она спит и тоже, быть может, чувствует приятное утомление, и сон ее сладок; и горько ему одновременно, потому что более всего на свете сейчас он хотел быть рядом с Микешей, обнимать ее горячие плечи, а ему, как мальчонке, показали на дверь.

Занесенный снегом город безмятежно спал, и Красноморов, по инерции шагая, пока без определенной цели, раздумывал, куда бы податься. В лабораториум рано - только сторожа перепугаешь. Пимен откроет свою чаевню для утренних трапез часа через три, не раньше. Красноморов представил себе, как он войдет с мороза весь в облаке пара в теплый, пахнущий пирогами уют, как скинет давящий плечи, тяжеленный свой тулуп и усядется за стол, накрытый по утреннему свежей, жесткой от крахмала скатертью, и дежурная пименовская племянница, Марьяша, а может, Сонечка или Алексаша (он их вечно путал), в холщевой блузочке и белом, как у снегурочки, кокошнике поставит ему на стол свежий, только что из печи калач и пузатый, обернутый салфеткой чайник, где томятся смородиновые листья и какие-то по секретному пименовскому рецепту подмешанные травы; и тарелочку с легкой закуской. И все это так уютно, с чуть замедленными сонными еще движениями. Недаром женатые редко заглядывали к Пимену, боясь домашних неурядиц. Впрочем, те, кому дома и хорошо и сладко, не очень-то стремились вылезать с утречка на мороз только для того, чтобы почаевничать на стороне, да принять у пименовской барышни горячий, тающий во рту калач... Хотя жен, насколько мог судить Красноморов, особенно никто и не боялся, а вот покоем душевным дорожили.