Страница 16 из 139
Девушка насторожилась. Она была уверена в своей правоте. Подумала — не собирается ли этот незнакомец снова обвинять ее отца?!
— Ну и что же? — сказала она. — Одна несправедливость не должна вызывать другую… Для меня отец — прежде всего человек, которого я люблю. Я обязана была сделать все, чтобы избавить его от несправедливой участи. Разве это не так? После войны я искала отца всюду, до тех пор, пока не нашла его за колючей проволокой в лагере военнопленных. Какая разница, кто сидел там прежде — антифашисты или русские пленные. Теперь там сидят те, кого называют нацистами. Жестокость остается жестокостью. Пленных окружала атмосфера ненависти, чуждой мне и непонятной. На четырех углах лагеря стояли вышки с пулеметами, а между рядами колючей проволоки расхаживали американские часовые, может быть английские или русские — не все ли равно. Они следили за тем, чтобы руки немецких женщин не могли протянуться через проволоку к рукам найденных ими мужей, чтобы руки детей не коснулись отцов. Среди детей находилась и я — мне не было и семнадцати лет. Повидаться с отцом мне не разрешили. Это было так жестоко! Разве я в чем-нибудь была виновата? Сколько лет я видела своего отца только во сне, да и еще вот здесь, — продолжала она, указав на развешанные по стенам гостиной фотографии.
На снимках Манфред Редер был запечатлен то в долгополой судейской мантии, то в полной военной форме с Железным крестом и какими-то орденами. За судейским столом он возвышался словно на троне, в своем высоком и резном кресле. Рядом висел снимок, сделанный на улице у гранитной трибуны: Редер стоял с вытянутой вперед рукой среди таких же, как он, неистово орущих людей, вскинувших руки в нацистском приветствии. А вот фотография, где Редер произносит речь в суде, — видна скамья подсудимых, жандармы, судьи… У прокурора опять такое же неистово-ожесточенное лицо, как на снимке у гранитной трибуны.
Адвокат Крум не искал слов для возражений разволновавшейся дочери прокурора. К чему это делать? От нее сейчас многое зависит — она может помочь или отказать. Крум молча выслушал ее тирады.
— Потом я снова потеряла отца, — продолжала она. — Только через год узнала, что его перевели в Нюрнберг. Мы каждый день слушали, читали репортажи с процесса о фантастических преступлениях нацистов.
Я обивала пороги кабинетов, каких-то приемных — у кого я только не была! — дошла до профессора Кемпнера. Мне сказали — Кемпнер немец, работает обвинителем в международном суде, он поможет. При Гитлере Кемпнер уехал в Америку, принял американское подданство, а после войны вернулся назад. Но все равно — немец. Я так рассчитывала на него… Вы знаете, что он ответил, когда я попросила разрешить мне свидание с отцом? Сначала спросил: не нацистка ли я сама — и упрекнул, почему в свое время не повлияла на своего отца. Я сказала: «Господин профессор, тогда мне было четырнадцать лет, я состояла в нацистской организации немецких девушек и не знала, что такое «Ди роте капелле».
Профессор Кемпнер разговаривал со мной в приемной следственной тюрьмы на Лертерештрассе, двенадцать. Если вы знаете Нюрнберг, это ближе к Фюрту. В тюрьму я пришла с цветами, думала, что мне разрешат увидеть отца. Букет выпал из рук, когда Кемпнер отказал мне в свидании… Я вышла в слезах, была в отчаянии, остановилась на тюремном крыльце, не зная, куда идти. Я все еще не знала, что такое «Ди роте капелле», за что страдает отец. С тех пор стала собирать газетные вырезки, журнальные статьи, фотографии.
С отцом мне все же удалось встретиться — мы разговаривали полчаса, под наблюдением американца из военной полиции, но он не мешал нам. Я узнала, где хранятся записки и военные дневники отца, которые он спрятал перед арестом. Отец одобрил мои намерения. Я собрала все, что могла, и теперь, когда кончились его мытарства, отец готовит книгу воспоминаний. Русские требовали объявить отца военным преступником, но американцы этого не допустили. Вы же знаете, они относятся к нам все же не так, как русские.
— Ну, а как же с моей просьбой? Поможете ли вы мне найти людей, которые меня интересуют? — спросил Крум, терпеливо выслушав пространный рассказ дочери прокурора.
— Я не возражаю, — ответила она, помедлив, — напишите мне их фамилии, но я не знаю, как на это посмотрит отец. Он вернется дней через десять. Может быть, вам лучше поговорить с ним…
Крум возвращался домой, погруженный в раздумье, вызванное разговором с дочерью прокурора. В купе вагона он ехал один, и никто не мешал ему думать. Конечно, в голове девушки много тумана, неразберихи, но, слушая ее, он моментами становился в тупик. Теперь Крум мысленно с ней спорил, искал аргументы, искал убедительные доводы, способные опровергнуть ее утверждения. Фергельтунг! — сказала она. Начальной буквой этого слова Гитлер назвал секретное оружие «Фау-1» и «Фау-2» — снаряды, которые бросал на Лондон. И «фаустпатроны», прожигавшие русские танки, — тоже были фергельтунг. Возмездие, за что? «Ей все равно! А мне? — вдруг подумал Крум. — Разве мне не безразлично, кого судят и за что? Не все ли мне равно, по какому поводу обращаются ко мне клиенты? Платят — и ладно. Мои симпатии сейчас на стороне Ингрид Вайсблюм, но выступать я собираюсь против нее. Буду поддерживать псевдозаконные притязания человека, основанные на юридическом крючкотворстве. Юридический казус!.. Но кроме казуса есть еще людские судьбы, стоящие за ним…»
Фрейлейн сказала: если не отец, то кто-нибудь другой стал бы обвинять на процессах и добился бы таких же результатов. Все было решено заранее! Крум задумался — а мог бы он поступить так же? Нет! Эта мысль затрагивала чувство его достоинства. А профессиональная честность, совесть… Ведь это соучастие в преступлении, если говорить юридическим языком!
Домой Крум возвратился в подавленном настроении.
— Ты нездоров, Леонард? У тебя что-то случилось? — встревожилась жена.
— Нет, Мари, ничего… Я просто много думал сегодня, думал — могут ли существовать обстоятельства, способные заставить человека идти против собственной совести…
Прошло десять дней, и Крум снова отправился на маленькую, глухую станцию. Размышления, одолевавшие его после разговора с дочерью прокурора, улеглись, и он спокойно шагал через холмистые поля к одинокой вилле у дороги. Позвонив у калитки, он услышал в микрофоне, прикрытом бронзовой сеткой, резковатый мужской голос. Крум назвал себя, и калитка открылась под журчащее гудение зуммера.
Манфред Редер сразу приступил к делу.
— Дочь говорила мне, что вас интересуют лица, проходившие по процессу «Красной капеллы». Я готов рассказать все, что помню, но при одном условии — в печати вы не должны использовать ни одного слова из того, что я расскажу.
— Разумеется, — согласился Крум.
Редер провел гостя в маленький кабинет, сел за письменный стол, предварительно достав с полки объемистую папку и положив ее перед собой. У бывшего прокурора Редера сохранился резкий и властный голос, не терпящий возражений. Это с первой минуты знакомства отметил для себя Крум. Перед Крумом сидел пожилой человек — высокий, сутулый, с нездоровым лицом и большим носом. Страшными были его глаза, запавшие, в глубоких орбитах, под которыми нависали темные, набрякшие складки.
«Боже мой, — невольно подумал Крум, — не хотел бы я, чтобы такой человек когда-нибудь меня судил!..» Он невольно отвел глаза от лица бывшего прокурора Манфреда Редера.
Крум достал из портфеля блокнот и приготовился слушать.
— Все то, что вы запишете, — сказал Редер, — после разговора прочитаете мне…
Адвокат утвердительно кивнул головой.
— Это все мое достояние, — продолжал бывший прокурор и опустил раскрытую ладонь на папку. — Других средств к существованию у меня нет. Я, вероятно, остался единственным человеком, который располагает материалами «Красной капеллы». Я пишу книгу и не хочу, чтобы ее растаскивали у меня раньше времени. Вы меня поняли?
— Да, господин прокурор, если человек чем-то владеет, он должен извлекать из этого выгоду…