Деррида

Если есть какая-то мечта, которая меня никогда не оставляла, что бы я ни писал, – так это мечта написать нечто в форме дневника. На самом деле мое желание писать – это желание написать исчерпывающую хронику. Что проносится у меня в голове? Как писать настолько быстро, чтобы все, что приходит в голову, сохранилось? Мне случалось возвращаться к блокнотам, к дневникам, но каждый раз я их бросал… Но я всю жизнь сожалею об этом, потому что именно это хотел бы написать: «тотальный» дневник[755].

В начале рождественских каникул 1976 года Жак Деррида начинает вести две записные книжки. Одна, поменьше размером, содержит подробные замечания об обрезании, это «Книга Илии» (Le livre d’Élie), о которой он начал думать после смерти отца в конце 1970 года. Другая, побольше, – это блокнот Canson, обложка которого будет в 1991 году воспроизведена в книге, написанной вместе с Джеффри Беннингтоном[756]. Это прежде всего конкретный проект – писать ради удовольствия писать пером, «чтобы вернуться после пишущей машинки» к бумаге для рисования, «толстой, немного шершавой». Но в этот момент внутреннего кризиса заметки вскоре приобретают очень личный характер, мало-помалу складываясь во фрагменты самоанализа.

Деррида, например, пытается составить перечень всех обид, полученных в детстве, быстро констатируя, что они «все тем или иным образом были связаны с расизмом»: «У меня, возможно, не было травм, которые не были бы каким-то образом связаны с опытом расизма и/или антисемитизма». Многие отрывки связаны с темой обрезания, которое, очевидно, кажется ему «хорошей путеводной нитью для того, чтобы заново, в новом направлении, пройти автобиографию».

На 23 и 24 декабря приходится очень много записей. Постепенно начинает вырисовываться особый проект с важными целями:

Если я не придумаю новый язык, новый «стиль», новую фразу, эта книга у меня не выйдет. Это не значит, что с этого нужно начинать. Отнюдь. Начать старым языком и натаскать себя (и читателя) на новую идиому, которая в конце окажется непереводимой на язык, который был в начале[757].

Перед ним встает вопрос о том, как писать «после Glas», по ту сторону Glas, к чему он, скорее всего, мог бы прийти, только «приложив усилия, постепенно, надолго перестав публиковаться»[758]. В общем, Деррида хотел бы найти тон, сильно отличающийся от того, которым он пользовался до сих пор, прийти к своего рода «языку без кода». Эта «старая мечта, единственная, которая [его] интересует», о ней он когда-то рассказывал Габриэлю Бунуру и Анри Бошо:

Писать из такого места, таким тоном, который позволит мне наконец очутиться с другой стороны, стать неузнаваемым. Поскольку я остался неузнанным – в радикальном смысле, а не в том смысле, в котором это легко понять. Чтобы ничто из того, что знают, что знали, читали у меня, не позволило бы предугадать. И мне тоже не позволило бы. Оставить в этой книге только то, что для меня – меня сегодняшнего – будет неузнаваемым, непредугадываемым.

Он надеется, что сейчас он наконец готов взяться за эту книгу, замысел которой возник впервые в 1970 году, сразу после смерти отца, и к которой он больше не возвращался. Если обрезание и будет играть в ней важную роль, книга тем не менее не должна превратиться в эссе. Деррида хотел бы рассказать в ней о многих других вещах, в том числе о депрессии в Ле-Мане. Он напишет об умерших братьях и обо «всем, о чем в семье молчали». Прежде всего он хотел бы радикально изменить свой подход к письму. Чтобы это была по-настоящему другая книга, необходимо выйти за рамки философской речи, «рассказывать много историй», «удариться в анекдоты»:

Независимо от содержания и того, насколько оно интересно, нужно трансформировать это отношение к анекдоту. У меня оно подавлено, зажато, вытеснено. Следует установить все «веские причины» этого подавления. Что здесь скрывается, что запрещается? Боязнь врача: что он там выяснит? И я говорю о классическом враче, даже не психоаналитике[759].

В блокнотах встречается несколько рассказов о снах вместе с набросками анализа:

Сон. Участвую в национальном политическом собрании. Я беру слово. Обрушиваюсь на всех с обвинениями. (Как обычно, не вступаю ни в какие союзы и палю во все стороны – в одиночку. Страх – это союз и то чувство защищенности, которое он дает. Я по-настоящему этого боюсь, и это чувство лишает мое одиночество героического характера и делает скорее испуганным и трусливым: «меня не подловят» – и причину ищу в «уклонении от союзов» и отвращении к «сообществу». Меня мутит от самого этого слова.)[760][761]

Невозможно читать эти записные книжки (в основном до сих пор не изданные), не испытывая при этом некоторую неловкость. Потому что эти тексты больше, чем личные письма, находятся на границе частного и публичного. Как пишет Деррида: «Тот, кто прочел бы эти заметки, не зная меня, не читав и не поняв всего, что я написал в книгах, остался бы к этому глух и слеп, при этом у него возникло бы впечатление, что он наконец-то с легкостью все понимает»[762]. Хотя их содержание зачастую носит интимный характер, эти записные книжки – все равно часть собрания рукописей, которые Деррида решил передать на хранение в университет Ирвайна. К тому же он неоднократно упоминает их и приводит большие фрагменты из них, частично переработав, в Circonfession – одном из самых замечательных своих текстов. Часть под названием «Послание» из «Почтовой открытки», за которую он берется через несколько месяцев после этих заметок, – почти прямое их продолжение. После знакомства с этими записными книжками невозможно их не учитывать.

Даже если абстрагироваться от вопросов литературы и философии, ясно, что Деррида переживает глубочайший кризис. «Атмосфера катастрофы», в которой, как ему кажется, он пребывает, в некоторые дни лишает его способности писать. Сердечные терзания, которые он испытывает, упреки с той и с другой стороны, на которые он должен отвечать, снова пробуждают в нем склонность к меланхолии и заставляют еще сильнее ощущать страх смерти. Как он отмечает 31 декабря: «Расщепление Я, по крайней мере в моем случае, – это не просто трансцендентальная болтовня».

Я (как) тот, кто, вернувшись из очень долгого путешествия (вдали от всего, от земли, мира, людей и их языков), пытается постфактум вести бортовой журнал при помощи забытых, фрагментарных, рудиментарных инструментов, доисторического языка и письма. Понять то, что произошло, и объяснить это при помощи камешков, кусочков дерева, жестов языка глухонемых до овладения этим языком, нащупывать вслепую до создания азбуки Брайля… а они будут вас по всему этому реконструировать. Если бы они знали, то испугались бы и даже пытаться бы не стали[763].

С 3 января 1977 года после «ужасного дня», о котором он не хочет ничего говорить, кроме того что «в нем одном уместилось больше целого мира», записи становятся реже. Они полностью прерываются в конце февраля в момент драмы, о которой он умалчивает, потому что «никогда не надо ничего говорить о тайне», но о которой можно предположить, что это была сердечная драма.

Мне удалось найти совсем немного писем, относящихся к первым пяти месяцам 1977 года. А 21 февраля Деррида пишет Полю де Ману, что причина, по которой он выслал ему программу семинара, который должен вести в Йеле, с запозданием, состоит в том, что он «несколько дольше обычного думал о том, чтобы его прекратить»[764]. Деррида, очевидно, работает по минимуму, пишет мало, еще меньше ездит[765].

755

Derrida J. Sur parole, instantantés philosophique. P. 18–19.

756

См.: Derrida J., Be

757

Жак Деррида, личные записные книжки, запись от 24 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна. Этот текст в несколько ином виде воспроизведен в Circonfession: Derrida J., Be

758

Жак Деррида, личные записные книжки, запись от 28–29 декабря 1976 г. (ночь), архив университета Ирвайна.

759

Личные записные книжки, запись без даты (декабрь 1976 г.), архив университета Ирвайна.

760

Это антагонистическое отношение к вопросу сообщества среди прочего существенно отличает Деррида от Жана-Люка Нанси. В 1983 г. Нанси публикует в журнале Aléa большую статью под названием «Безработное сообщество», которая затем выйдет отдельной книгой. Морис Бланшо продолжит свои размышления в книге «Неописуемое сообщество», вышедшей в 1984 г. в Éditions de Minuit. И тот, и другой пытаются по-новому осмыслить идею сообщества в тот момент, когда коммунистическая утопия терпит крах. Как мы отметили, за несколько лет до того, как среди близких Деррида людей начались эти споры, он уже отверг идею и «даже само слово „сообщество“». По-видимому, для него оно по-прежнему ассоциируется с навязанной, а не свободно выбранной принадлежностью, будь то этической или религиозной. Не следует забывать, что многие евреи говорят о «сообществе» без уточнений: это реальность, от которой Деррида хотел убежать еще со времен школы под названием «Союз» на улице Эмиль-Mona в 1942 г. и в момент своей женитьбы. В третьей части этой книги мы увидим, что значительная часть позднего творчества Деррида связана с проектом «нового Интернационала», освобожденного от всех коммунитарных образцов.

761

Личные записные книжки, 30 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна.

762

Личные записные книжки, 24 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна.

763

Личные записные книжки, 31 декабря 1976 г., архив университета Ирвайна. Этот фрагмент в слегка измененном виде воспроизводится в: Derrida J. Circonfession. P. 159–160.

764

Письмо Деррида Полю де Ману, 21 февраля 1977 г.

765

Вероятно, именно в этот период Деррида пишет «Limited Inc abc…» – ответ Джону Серлю, один из самых беспощадных своих текстов. О нем пойдет речь в главе 12 «Послания и испытания».