Деррида

Их сближение сначала проходит на политической сцене. Даже в годы вражды много раз случалось, что они подписывали одни и те же петиции или манифесты. Деррида отметит это в своем прекрасном тексте по случаю 75-летия своего бывшего врага: «Издавна я относился к аргументам по немецким историческим проблемам, не единожды высказывавшимся Хабермасом в самой Германии, не только с симпатией, но и с восхищением и одобрением»[1343].

С 2000 года Хабермас и Деррида организуют общий семинар во Франкфурте по проблемам философии права, этики и политики. Александер Гарсиа Дютман вспоминает о том, что это «примирение» посеяло смуту среди учеников двух философов. «Это сближение мне не понравилось. В философском плане им нечего было сказать друг другу. Но в политическом они действительно были согласны по многим вопросам. Не следует также недооценивать тактические соображения. Деррида порой бывал очень резким, но при случае он мог показать себя ловким переговорщиком. В зависимости от контекста он мог быть или радикалом, или, наоборот, почти соглашателем, как смелым, так и расчетливым»[1344]. Авитал Ронелл подтверждает, что эта история среди близких ему людей стала причиной недовольства: «Всю эту историю больших людей и их учеников, которые собираются вокруг них и откалываются, крутятся вокруг них, еще предстоит написать. Маленькие группы сражаются друг с другом, но тут лидер, как в какой-нибудь мафиозной структуре, предлагает перемирие»[1345].

Одно можно сказать наверняка: налаживание отношений с Хабермасом позволяет Деррида в Германии быстро наверстать упущенное. В немецкой прессе выходит немало хвалебных статей. Запускается много проектов по переводам и переизданиям. Разблокированию ситуации способствовали и другие факторы. Проведя много лет в США, Вернер Хамахер, верный ученик Деррида, в 1998 году возвращается преподавать во Франкфурт. В самом скором времени он пригласит Деррида прочитать лекцию «Безусловный университет». По этому случаю Деррида встречается и с Берндом Штиглером (не путать с Бернаром Стиглером), который несколькими годами ранее посещал его семинар в Париже, а теперь занимает важный пост в большом издательстве Suhrkamp. Вскоре примирение с Германией будет скреплено премией Адорно.

С 3 по 5 сентября 2000 года по инициативе Йозефа Коэна и Рафаэля Загури-Орли в Центре общины Парижа проходит международная конференция «Еврейства. Вопросы для Жака Деррида». Среди участников Хабермас, а также Элен Сиксу, Катрин Малабу, Жан-Люк Нанси, Жиль Аниджар и Джанни Ваттимо.

Деррида всегда занимал двусмысленную и в каком-то смысле отстраненную позицию по отношению к любым формам коммунитаризма. Тем не менее со времен Circonfession (1991) и «Монолингвизма другого» (1996) вопрос еврейства в его творчестве выходит на первый план. Но от этого он не стал для него проще, о чем он говорит уже в самом начале своей лекции:

Я сразу вздрогнул и все еще дрожу при виде названия этого мероприятия… и никогда привилегия конференции, посвященной, по-видимому, мне, не пугала меня настолько, не тревожила и не озадачивала, создавая у меня ощущение серьезного недоразумения, из-за которого можно забыть о том, в какой мере я чувствую себя и всегда буду чувствовать не у места, говоря об этом, не у места, неуместным, далеким от того, что могло бы походить на существо указанных вопросов… Действительно ли эти вопросы должны обращаться ко мне, предназначаться мне, сидящему на галерке?»[1346]

«Как же ответить?» – спрашивает он себя, прежде чем попытаться объяснить это молчание или по крайней мере сдержанность, которая всегда была ему присуща. Дело в том, что «словно бы – и это парадокс, который я не перестану исследовать и который сводит воедино всю мою жизнь, – мне нужно было защититься от иудаизма, чтобы сохранить нечто, что я предварительно называю еврейством». Деррида подчеркивает свой отказ «заявлять о солидарности с сообществом, даже национальной или особенно государственно-национальной солидарности» и «занимать позицию в качестве именно еврея»[1347].

Мне в самом деле сложно говорить «мы», но иногда я так говорю. Несмотря на все проблемы, которые мучают меня в связи с этим вопросом, начиная с катастрофической, самоубийственной политики Израиля и определенного типа сионизма… так вот, несмотря на все это и множество других проблем, которые были у меня с моим «еврейством», я никогда не буду его отрицать. В определенных ситуациях я всегда буду говорить «мы, евреи». Это, столь беспокойное, «мы», столь вымученное, находится в самом центре того, что в моей мысли есть наиболее тревожного, мысли того, кого я с мимолетной улыбкой назвал «последним из евреев»[1348].

На сложность своей позиции он уже указывал в своем интервью Элизабет Вебер вскоре после выхода Circonfession: поскольку у него создалось впечатление, что он «недостаточно еврей» и в то же время «слишком еврей», ему важно «попытаться продумать эту парадоксальную логику, не имея возможности ею овладеть»[1349]. И если многие считают, что на него повлиял Талмуд, так что даже видят в нем какого-то безумного талмудиста, сам Деррида не перестает повторять, что его еврейское образование весьма и весьма ограниченно.

Можно забавы ради спросить себя, может ли на кого-то оказать влияние то, чего он не знает. Не исключаю этого. И хотя я очень сожалею, что не знаю, к примеру, Талмуда, возможно, что он-то как раз меня знает или познает себя во мне. Своего рода бессознательное – вот что это такое, наверное, и тут можно придумать разные парадоксальные траектории. К сожалению, я не знаю еврейского языка. Среда, в которой прошло мое еврейское детство, была слишком колонизированной, слишком неукорененной. Я не получил никакого настоящего еврейского образования, отчасти, возможно, по собственной вине[1350].

Все это заставляет Деррида все больше отождествлять себя с фигурой «маррана». Этим презрительным термином, обозначающим на испанском языке «свинью», пользовались в Испании и Португалии для обозначения обратившихся в христианство евреев и их потомков. Марраны, вынужденные отречься от своей религии, продолжали практиковать ее тайно. Но в силу этой секретности бывало так, что они действительно ее забывали. Примерно так же Деррида понимает свое собственное еврейство: «Все, что я говорю, можно интерпретировать в качестве относящегося к лучшей традиции иудаизма и в то же время в качестве абсолютного предательства. Я должен признаться: именно так я это ощущаю»[1351].

В 2001 году у Деррида особенно много поездок, и чрезмерная активность порой вызывает у него меланхолию. В апреле он пишет Катрин Малабу из Флориды, откуда он должен на следующий день вылететь в Лос-Анджелес. Потом запланирована конференция в замке Кастрье возле Монпелье, затем Пекин, Шанхай, Гонконг, Франкфурт, снова США. «Как никогда в прошлом, я спрашиваю себя, где я, куда иду и почему все это делаю». Бывает, что его охватывает отчаяние, поднимаясь или опускаясь в нем как «цикута»[1352]. Это не мешает ему интенсивно работать все лето, исправляя корректуры трех книг, которые должны выйти осенью, – «О чем завтра…», «Безусловный университет» и большого сборника «Бумаго-машина». Кроме того, он готовит речь по случаю вручения премии Адорно и лекции, которые должен прочитать в Китае в сентябре.

1343

Ibid.

1344

Интервью с Александером Гарсия Дютманом.

1345

Ronell A. American Philo. P. 179–180.

1346

Derrida J. Abraham, l’autre // Judéités. Questions pour Jacques Derrida. R: Galilée, 2003. P. 16.

1347

Derrida J. Abraham, l’autre.

1348

Derrida J. Apprendre à vivre enfin (entretien avec Jean Birnbaum). P. 40–41.

1349

Derrida J. Un témoignage do

1350

Derrida J. Points de suspension. P 85.

1351

Confessions et Circonfession (table ronde avec Richard Kearney) // Des confessions. R: Stock, 2007. P. 83.

1352

Письмо Деррида Катрин Малабу, 14 апреля 2001 г.