Деррида

Оборотная сторона этой суровости – своего рода потворство. Александер Гарсиа Дютман признает, что его не раз раздражали подобные моменты «келейности». «Меня злило то, что Деррида с таким вниманием относится к некоторым людям, в которых не было ничего особенного, кроме преданности ему. Но он любой ценой хотел, чтобы его любили, еще больше, чем быть понятым»[1145]. Бывает, что Деррида страдает от подражательства, причиной которого стал, но во многих отношениях он его принимает и даже поощряет. «Я думаю, он искренне верил в то, что большинство тех, кто ему льстил, являются людьми выдающихся качеств, – полагает Авитал Ронелл. – Возможно, в учениках он находил своего рода зеркало, которое его успокаивало. Проблема в том, что, поскольку он повторял им, какие они замечательные, многие и в самом деле в это поверили, став в действительности совершенно несносными»[1146]. Быть может, он просто не хочет видеть их посредственности. Также не исключено, что он неравнодушен к тем услугам, которые они могли ему оказать.

Долгое время в своих публичных выступлениях Алжир и еврейство он обходит молчанием. Но по прошествии лет Деррида все больше обращается к своему происхождению, уделяя ему определенное место в своих текстах и мысли. Но, как и со многими другими вопросами, здесь также сохраняется определенна я двусмысленность. Так, почти всегда ему кажется, что он смог по большей части «стереть и подавить» свой алжирский акцент, который был у него в детстве и подростковом возрасте. Но когда он слушает свои записи, он узнает некоторые черты своего выговора: «Я думаю, что это не очень заметно, не слишком выражено, но все же выражено. В закрытости „е“, в определенной подаче, скорости произношения, в чуть более закрытом рте… У меня не слишком счастливые отношения с этим акцентом»[1147]. В моменты сильного возбуждения или гнева эти алжирские нотки снова дают о себе знать, с чем ему приходится мириться, хотя и не без труда: «Мой голос, его властная сторона и в то же время его исходный акцент, смешиваясь, составляют то, что я не выношу, выношу тем меньше, чем более безуспешной, в той или иной мере, оказывается вечная попытка их контролировать»[1148].

Отношения Деррида с семьей – из числа наиболее двусмысленных. Снова становясь Жаки, он сталкивается со своим прошлым, с собственными формами сопротивления. И хотя порой его это раздражает и едва ли не стыдит, хотя он разочарован тем, что члены семьи не пытаются его читать, так что и поговорить почти не о чем, он к ним чрезвычайно привязан. Но когда он выяснит, что его мать «не сохранила почти ничего, разве что некоторые» из открыток и писем, которые он писал ей «на протяжении почти 30 лет, по два раза в неделю»[1149], его это глубоко ранит. Это, однако, не мешает возвращаться каждый год на годовщину смерти отца, чтобы собрать всю семью вместе. Каждое лето вместе с Маргерит они проводят несколько недель в Вильфранш-сюр-Мер, рядом с Ниццей, просиживая целые дни на небольшом участке пляжа вместе со всеми родственниками, как в старые времена в Алжире. Его кузина Мишлин Леви рассказывает, что он обычно занимает место в центре группы родственников и очень не любит, когда кто-то хотя бы немного от нее отходит. Он хочет, чтобы все свои были рядом, пусть даже большую часть времени он молчит, погрузившись в чтение[1150].

Каникулы, будь то в Расса или на Лазурном Берегу, подчинены строгому ритуалу, и главное требование Деррида – возможность спокойно работать. В Вильфранше они поначалу останавливались в гостинице Versailles, но Жак, который счел ее слишком шумной, вскоре выбрал La Flore, которая тоже находится на холмах над деревней[1151]. Это, как он часто говорит брату и сестре, одно из самых красивых мест в мире. Как обычно, он встает в шесть утра и принимается за работу сразу после кофе. После обеда он долго плавает. «Он всегда говорил: „Я заново оживаю“», – вспоминает его брат Рене. Деррида, не лишенный кокетства, рад тому, что может загореть и приобрести более здоровый вид, в повседневной жизни слишком легко сходящий на нет. Он наслаждается солнцем и морем, которых в Париже ему не хватает и которые стали одной из причин его любви к Калифорнии. Деррида, не жалующий тусовки, любит встречаться с друзьями и возвращаться в любимые места, такие как музей Матисса и Фонд Маг. Каждый год он отправляется в Эз, чтобы выполнить символический акт: отправить почтовую открытку Бланшо, который там долго жил.

Деррида так и не избавился от некоторых довольно архаичных составляющих семейного наследия. Поскольку его мать была страстным игроком в покер, у нее появилось множество ритуалов, чтобы не спугнуть удачу. По словам Пегги Камюф, хотя Деррида смеялся над собой, он оставался чрезвычайно суеверным. Он придумывает маленькие тайные ритуалы, изводит себя всевозможными подсчетами, чтобы не нарушить определенные правила. Его мать терпеть не могла зеленый цвет, и для него он тоже связан с несчастьем. Он всегда избегает любой зеленой одежды и не любит, когда Маргерит одевается в зеленое. Это суеверие может стать навязчивой идеей и принять серьезный оборот. Роберт Харви заверяет, что однажды в Нью-Йорке Деррида опоздал на лекцию, чтобы не сидеть на стуле с зеленой обивкой. Причем эта фобия далеко не единственная:

Семейное суеверие, которое я соблюдаю и сегодня: когда при отъезде все уже вышли за порог, никогда нельзя возвращаться назад. Это приводит к комедийным сценкам, описать которые я не осмелюсь. Особенно когда перед большой поездкой мать, сестра или жена уже брызнули на вас водой на лестнице в момент, когда, выйдя, вы должны лишь повернуться и сказать «до свидания». Живым можно вернуться только при этом условии[1152].

Речь идет не просто о традициях. Эти суеверия прямо связаны с его тревожностью. Однажды, когда Маргерит, едва выйдя из дома, тотчас вернулась, поскольку забыла что-то, Деррида спросил ее: «Зачем ты это делаешь? Хочешь, чтобы я волновался всю дорогу?». Но хотя он ощущает смутную вину из-за этого наследия, он пытается превратить его в подлинный предмет мысли, и тема призрачности занимает все более важное место в его творчестве. В конце концов, Фрейд тоже интересовался этими вопросами, особенно в своих отношениях с Ференци. В тексте под названием «Телепатия» Деррида с любопытством и симпатией разбирает этот интерес, над которым обычно посмеиваются[1153].

Деррида, человек «чрезмерного», но точно так же его можно считать человеком нехватки. Его одиночество безмерно и глубоко. Авитал Ронелл вспоминает, что порой он сидел с совершенно отсутствующим видом, особенно на некоторых обедах: «Вокруг него был выстроен настоящий забор. Он на самом деле не пытался создавать такие отношения, чтобы другой действительно ему открылся. Когда я пыталась пойти на сближение, он соглашался, но сам никогда бы не начал двигаться в этом направлении»[1154]. Многоречивый и впечатляющий лектор, очень внимательный к своим друзьям и близким, за свою жизнь он построил почти абсолютно надежную систему защиты интимного. И уже давно, даже не обязательно в депрессивные периоды, в нем присутствует нечто хрупкое и тайное, что может высказываться только на письме. Нечто важное и невозможное, что неотделимо от самого его представления о философии как сложном и рискованном пути, далеком от простоты и легкости диалога. Однажды он признал это:

1145

Интервью с Александером Гарсиа Дютманом.

1146

Интервью с Авитал Ронелл.

1147

«Le bon plaisir de Jacques Derrida» (émission de Didier Cahen) // France Culture, mars 1986. Этот фрагмент интервью не был воспроизведен в «Многоточии». Я привожу цитату по распечатке, хранящейся в IMEC.

1148

Жак Деррида, личные записные книжки, 30 декабря 1976 г., архивы Ирвайна.

1149

Derrida J. Circonfession // Be

1150

Интервью с Мишлин Леви.

1151

Интервью с Жанин и Пьером Мескель, Рене и Эвелин Деррида.

1152

Malabou С., Derrida J. La contre-allée. Voyager avec Jacques Derrida. P. 263.

1153

Derrida J. Télépathie, первоначально опубликовано в журнале Furor в 1981 г., затем переиздано в Psyché.

1154

Интервью с Авитал Ронелл.