Поживем - увидим

Крэмптон. Нет, спасибо. (С горьким смирением.) Я ведь никому не помешаю, если посижу здесь еще немножко, правда? Все равно никого нет, все на пляже.

Официантке чувством). Вы слишком любезны, сэр; вы точно, не знаете, что оказываете нам и удовольствие и честь^ мистер Крэмптон. Спасибо, сэр! Ведь нам только лучше, если вы будете чувствовать здесь себя как дома, сэр.

Крэмптон (с душераздирающей иронией). Как дома!

Официант (задумчиво). А что, сэр, все зависит от точки зрения, сэр. Я всегда говорил, что одно из основных достоинств гостиницы заключается в том, сэр, что в ней можно найти убежище от семейной жизни, сэр.

Крэмптон. Мне сегодня что-то не довелось воспользоваться этим ее преимуществом.

Официант. Верно, сэр, верно. Увы, сэр, жизнь полна неожиданностей! (Качая головой.) Ну что ж, сэр, поживем — увидим, сэр, поживем — увидим. (Уходит в дом.)

Крэмптон (подпирает голову руками; лицо его осунулось, измучено, в глазах сухой блеск). Дом! Дом! (Заслышав шаги, поспешно выпрямляется.)

Это Глория поднимается по лестнице; она одна; в руках у нее зонтик и книга. Он вызывающе смотрит на нее; есть, впрочем, нечто трогательное в том, как выражение его рта и глаз взаимно противоречат друг другу: рот говорит о свирепом упорстве, в то время как в глазах — тоска. Она подходит к скамейке, прислоняется к ней с края и начинает разглядывать отца, словно удивляясь его слабости. Он ей любопытен, — следовательно, она не совсем холодна к нему; однако узы родства оставляют ее в высшей степени равнодушной.

(Угрюмо бросает ей.) Ну?

Глория. Я хочу с вами поговорить.

Крэмптон (глядит на нее в упор). Неужели? Вот уж не ожидал! Встречаешься с отцом после восемнадцатилетней разлуки и так-таки хочешь «поговорить» с ним! Трогательно, ты не находишь?

Глория. Все это, по-моему, совершенно бессмысленно и не нужно. Каких чувств вы ждете от нас? Каких поступков? Да и вообще чего вы хотите? Почему вы с нами обращаетесь менее вежливо, чем все другие? По всему видно, что вы не особенно нас любите, да и с чего бы вам любить нас? Но неужели нам нельзя встречаться без того, чтобы не ссориться?

Крэмптон (по его лицу проходит зловещая серая тень). Ты понимаешь, что я ваш отец, или нет?

Глория. Конечно, понимаю.

Крэмптон. Знаешь ли ты, чего я, как отец, вправе от вас ожидать?

Глория. Например?

Крэмптон (поднимаясь с видом человека, которому предстоит бой с чудовищем). Например? Например? Например, дочернего долга, любви, послушания…

Глория (которая все это время стояла, небрежно опершись о спинку скамейки, резко выпрямляется и окидывает его гордым взглядом). Я послушна одному лишь голосу совести. Я уважаю только то, что благородно. И в этом одном я вижу свой долг. (Следующие слова она произносит с меньшей категоричностью.) Что касается любви, то это уже не в моей воле. Я даже не совсем уверена, понимаю ли я, что такое любовь. (Отворачивается, ясно показывая, что эта тема ей не по нутру, и идет к столу в поисках удобного стула; книгу и зонтик кладет на стол.)

Крэмптон (следуя за ней глазами). Ты это всерьез?

Глория (не мешкая, дает ему суровый отпор). Простите, но это даже невежливо. Я говорю с вами серьезно и вправе рассчитывать на серьезное отношение к себе. (Выдвигает один из стульев, поворачивает его спинкой к столу и устало опускается на него.) Неужели вы не можете обсудить этот вопрос разумно и хладнокровно?

Крэмптон. Разумно и хладнокровно? Не могу. Понимаешь? Не могу.

Глория (отчеканивая). Нет. Этого я не понимаю. Я не сочувствую такому…

Крэмптон (испуганно съежившись). Стой! Не договаривай! Ты не знаешь, что делаешь. Или ты хочешь довести меня до сумасшествия?

Она хмурит брови, — ее раздражает его ребяческая вспыльчивость.

(Поспешно прибавляет.) Нет, нет, я не сержусь; право же, не сержусь. Погоди, погоди, дай мне подумать. (Стоит с минуту, опуская и поднимая брови, сжимая и разжимая кулаки, в недоуменном раздумье; затем берет стул, стоящий у конца стола, садится рядом с ней и делает трогательное усилие над собой, стараясь быть с ней мягким и терпеливым.) Вот, кажется, нашел. Попробую во всяком случае.

Глория (уверенно). Вот видите! Стоит только как следует подумать, и все проясняется.

Крэмптон (почуяв опасность). Нет, нет, тут не думать надо. Я хочу, чтобы ты не думала, а чувствовала,— в этом наше единственное спасение. Слушай! Ты… Но погоди… я забыл… как тебя зовут. Я имею в виду уменьшительное имя. Не зовут же тебя дома Софронией?

Глория (с ужасом и отвращением). Софрония? Мое имя — Глория, и так меня все и зовут.

Крэмптон (снова выходя из себя). Девчонка, твое имя — Софрония; тебя так назвали в честь твоей тетушки, а моей сестры — Софронии. Она же и подарила тебе твою первую Библию, в которую вписала твое имя.

Глория. В таком случае, моя мать дала мне другое имя.

Крэмптон (сердито). Она не имела никакого права. Я этого не потерплю.

Глория. Это вы не имели права называть меня именем вашей сестры. Я ведь с ней не знакома.

Крэмптон. Ты городишь чушь. Есть пределы моему долготерпению! Я этого не допущу! Слышишь?

Глория (вставая, с угрозой). Вы непременно решили ссориться?

Крэмптон (страшно испугавшись, умоляюще). Нет, нет! Садись, ну садись же…

Она смотрит на него выжидающе.

(Заставляет себя, наконец, произнести ненавистное имя.) Глория.

Она удовлетворенно поджимает губы и садится.

Ну вот! Видишь, я только хочу доказать тебе, что я в самом деле твой отец, моя… мое дорогое дитя… (Ласка в его устах звучит так трогательно-неловко, что вызывает невольную улыбку у Глории, которая даже немного смягчается к нему.) Теперь слушай, я тебя вот о чем хотел спросить: ты меня совсем не помнишь? Ты, правда, была крошкой, когда вас у меня забрали, но уже многое замечала. Неужели ты не помнишь того, которого ты тогда любила или (застенчиво) к которому испытывала хотя бы детскую привязанность? Ну? Того, кто позволял тебе сидеть у себя в кабинете и любоваться моделями кораблей, — ты еще принимала их тогда за игрушки? (Смотрит заискивающе ей в лицо: нет ли в нем ответного проблеска; и продолжает с меньшей надеждой, но более настойчиво.) Того, кто позволял тебе делать что угодно и просил тебя только об одном: сидеть смирно и не разговаривать? Кто был для тебя тем, чем никто другой не был,—отцом?

Глория (ничуть не растроганная его словами). Если вы будете все так описывать, мне, конечно, покажется, будто я помню. На самом же деле я ничего не помню.

Крэмптон (с тоской). А мать? Неужели она вам так-таки ничего не рассказывала обо мне?

Глория. Она никогда не упоминала вашего имени.

Он издает невольный стон.

(Взглядывает на него с оттенком презрения и продолжает.) Кроме одного-единственного раза, когда она напомнила мне в самом деле кое о чем, что я позабыла.

Крэмптон (с надеждой). О чем же?

Глория (безжалостно). О плетке, которую вы купили специально для того, чтобы меня бить.

Крэмптон (скрежеща зубами). О! И это вытащить на свет! Чтобы отвратить вас от меня! Ведь вы могли бы никогда этого не знать. (Тихо, с тяжелым и мучительным вздохом.) Будь она проклята!

Глория (вскакивая). Негодяй! (Скандируя.) Не-го-дяй! И вы смеете проклинать мою мать!

Крэмптон. Замолчи! Не то сама пожалеешь! Я твой отец.

Глория. Как ненавистно мне это слово! И как я люблю другое слово: мать! Уходите.

Крэмптон. Я… я задыхаюсь… Ты хочешь убить меня! Эй, кто там!.. Я… (Задыхается, чуть ли не в припадке.)

Глория (не теряя присутствия духа, спокойно подходит к парапету и кричит оттуда). Мистер Валентайн!