Страница 18 из 34
– Ну разве что познакомиться…
Грача о визите не предупредил. Подготавливал исподволь, без конкретики, которая, как известно, страшит нашего брата. Мероприятие продумывалось тщательно. Вероятность успеха была ли, не была, но ведь под лежачий камень и вода не течёт.
Прикинул день – лучше субботы не найти.
14.00. Как мыши, скребемся в дверь (звонить в тихий час – боже упаси!), переминаемся с ноги на ногу, перекладываем из одной руки в другую гостинцы.
Чик-чик – первая осечка: дверь открывает Лисичка, а мы думали, она на музыке.
Лисичка рада мне, подозрительно озирает незнакомую гостью. Я возбуждённо весел, чрезмерно говорлив и шутлив, вручаю блок жвачки в обёртке редкостной привлекательности. И что хорошего в этой гадости?
Выползает из камбуза в своём обычном домашнем рванье Грач, ойкает, увидев, что я не один, поспешно скрывается и уж из укрытия кричит дочери, чтобы она принесла одежду.
Не считая нюансов, всё по плану.
Пока хозяин с хозяйкой пропадают, проходим по-свойски в большую комнату. Моя спутница, окинув взглядом книжные ряды, достаёт наугад толстенькую книгу, читает вслух название:
– «Третий закон Ньютона».
– Интересная вещь, – поддерживаю её случайный выбор. – Читала?
– Не-е, – отвечает и пожимает остреньким плечом: – И закон-то этот позабыла. А ты?
– Я?.. А это ведь рассказы, – выхожу из положения, – проза.
Третьего закона Исаака Ньютона я, естественно, тоже не помнил. Автора книги вот, двухметрового молодца с бородой, помнил, и сколько с ним на спортивной базе под Сухуми выпили, тоже приблизительно помнил, а Третий закон великого Ньютона и вообще сколько их у него, этих законов, убей бог, память отшибло.
А педагог мой, как назло, решила освежить память, просит напомнить дурацкий закон.
Спасает Грач. Он появляется в чистой, светлой рубашоночке, красивенький такой. Здрасьте – здрасьте… Всё чин чинарём. Но почему он один вылез?
– Где Лисичка? – спрашиваю.
Пожимает плечами.
Зову её, ищу… Она, оказывается, в детской, качается на качеликах и смотрит в окно, на самодельную кормушку из молочной коробки на дереве, которую, как качели, раскачивают две синички.
Я снимаю её с качелей, тащу за собой, она упирается, не хочет знакомиться с тётей.
– Ты чего? – удивляюсь. – Я тебя не узнаю.
– Тс-с! – кивает она на спящего в кроватке братишку. – Проснётся, сам укладывать будешь.
Появляется отец, что-то строго шепчет ей на ухо, берёт за руку, и строптивая дочь повинуется.
Я говорю:
– Может, Лисичка на улице погуляет?
– Нет, пусть с нами будет.
Зачем это надо было Грачу? Как он собирался налаживать отношения с музыкантшей в присутствии дочери? Или специально, чтоб женщина видела, что у него дети, чтоб, в свою очередь, и дочь видела её?..
Ну и добился своего. Когда немного посидели и музыкантша захотела послушать игру маленькой Лисички, маленькая показала характер.
– Не буду, – говорит, – играть. И всё.
– Почему не будешь? – Черёд отцу удивляться.
– Не буду.
– Почему?
– Не хочу.
– Тогда иди гуляй. – Отец уже сердится.
– Куда?
– На улицу.
– Не хочу.
Своё педагогическое мастерство пытается продемонстрировать музыкантша – и так, и эдак… Туго. Наконец спрашивает:
– На кого ты такая похожа?
– На маму.
Я берусь за щеку, будто у меня зуб заныл.
Грач с треском раскладывает стол-книжку, накрывает скатертью…
– Тогда идите, – говорит, – уроки делайте. – Ставит на стол рюмки, достаёт бутылку вина…
Мы с Лисичкой предоставляем молодым остаться наедине.
…Я долго молчу. Взвешиваю ситуацию, слежу, как Лисичка пишет упражнение. Наконец спрашиваю:
– Почему на пианино не сыграла? Ведь тётя пианистка… Она бы послушала…
– Разбудила бы Ёжика, кто б его укладывал – ваша тётя-мотя?
Лисичка и есть Лисичка. Прислушиваюсь: у Грача с музыкантшей, чую, не получается там.
И точно. Заявляется:
– Пойдём…
– Ладно, – соглашаюсь я, – но пить не буду.
– Тебе никто и не предлагает. Привёл гостя – развлекай.
Чего проще! Я лихо вскакиваю на своего конька, и он несёт меня таким аллюром, музыкантша – рот варежкой. Легко трепаться, анекдоты травить, когда судьба твоя тут не решается. До того дотрепался, что не заметил, как Грач исчез. Нашёл его у больного соседа, измерял давление крови.
Потом он скрылся у завозившегося Бубенчика. И с концами. Я проводил гостью до автобусной остановки. Сперва как-то неудобно было, притащил человека на свою голову… А потом оказалось – ничего…
Говорю Грачу вернувшись:
– Ты ей понравился. Жалела, что на сынишку взглянуть не смогла.
– Мне она тоже понравилась, – неожиданно сказал Грач. И добавил, озираясь на дверь: – Но твоя Лисичка сказала…
– Что она сказала?
– Сказала, что если эта тётя-мотя… вместо… мамы… то она… в окошко выбросится. Понял?
Часть вторая
Когда-то любое слово было стихотворением.
Глава пятая
В Центре ввели строжайший и бездушный контроль над произведениями, для авторов наступили чёрные дни. Автор собственноручно вводил табличку в машину, а электронный мозг – экая бестия – за несколько минут проверял, не создал ли уже кто-нибудь на планете сейчас или в прошлом чего-либо подобного. Автомат безошибочно устанавливал степень оригинальности замысла… «На 90 % гибрид Платона с Хемингуэем, приправленный 50 %-м мезальянсом с Чарской… Оригинальных мыслей – 0 %. Благодарим за внимание. Мы всегда к вашим услугам. Желаем дальнейшей плодотворной работы». Ко всему этому мозг добавлял: «Просим не захламлять приёмную отвергнутыми таблицами. Корзина за дверью».
В детстве я любил рисовать. Я был первым живописцем класса. С каждым годом я рисовал всё лучше и лучше. Мне прочили стезю художника. И я в это верил, пока не протрезвел в армии, поработав бок о бок с Бородой и Земелей.
В детстве я любил играть в шахматы. И осмысленно играл уже годика в четыре. И мастерство моё росло не по дням, а по часам. Но чем лучше у меня получалось, тем скорее я остывал к древней игре, прямо-таки заставляя себя садиться за доску, пока наконец не забросил окончательно, вчистую продув однажды одному средних способностей гаврику, которому с форой-то раньше не проигрывал. От скуки проиграл. Взял да и проиграл и не поехал на турнир. Специально отдал партию (зевал в прямом и переносном смысле – над доской и на доске)… И всё. И чтоб больше не досаждали.
А теперь вот опять нечто подобное, когда заставляю себя сесть – не за шахматную доску – за письменный стол и изо всей мочи пытаюсь призвать Аполлона с его волшебной кифарой потрудиться во благо отечественной словесности. Но нет. Хоть убей, не тянется рука к перу, а перо к бумаге, и стихи свободно не текут. Навыки, приёмы, какая-то техника пылятся в голове ненужным хламом. И как древесный червь, изо дня в день, из года в год точит мозг одно и то же: всё старо и избито, и не жилься попусту, в этом мире ничего нового сказать уж не дано. Тем более тебе, задавленному своим же откормленным до циклопических размеров саморедактором. Утро твоё давно и безнадёжно мудренее вечера.
Но тавра на лбу моём окружающие пока не замечают. С виду пока всё очень даже о’кей. Книжки выходят, в журналах там-сям то рожица моя цветущая, то имя беспрестанно мелькают…
Но я-то чувствую, я-то всеми фибрами чую, что я давно уже всё – копец (не конец – копец. Так в детстве говорили. Это хуже, чем конец). Хотя какая разница! Как там: