Страница 303 из 338
Зато лето помнилось томительно подробно и полно — с походами в лес за грибами и на Дему за рыбой, с играми во что-то очень интересное, но теперь уже утратившее сюжет и смысл — на деревенских задворках, в оврагах у выгона, поросших по краю кустарником и бурьяновыми кущами.
Потом сказка кончилась. Родители переехали в Уфу, мать устроилась работать в школу, а отец — инструктором в райком партии. Партии, впрочем, почти никакой уже не было, и отец занимался какими-то кооперативами и совместными предприятиями, и стал суетливый и нервный, и часто ругался с мамой. А потом они мирились и пили на кухне водку. Если Витек почему-то никак не мог заснуть, то слышал, как они опять начинали ссориться — шепотом, отчего злые слова звучали еще того злее. А иногда и ночью он просыпался от того, что они кричали друг на друга. Утром, когда Витек просыпался, отца уже не было дома.
Потом отца посадили в тюрьму. За что его посадили, Витек тогда так и не понял, а сейчас ему было не слишком интересно. Скорее всего, хапнул что-нибудь не там, где надо, или не у того, у кого положено. Или его просто подставили — не он в России первый стрелочник, не он же и последний. Сперва отец писал из тюрьмы, и они с матерью даже ездили к нему на свидания, возили передачи. Потом он перестал писать, а мать начала пить. Сперва с подругами, такими же, как она, учителками из школы. Потом одна. Потом Витек пошел в школу, в первый класс. А потом мать уволили из школы и лишили родительских прав — а Витька отдали в детский дом. Мать какое-то время еще приходила к нему, потом перестала приходить. В последний раз она пришла, как обычно, пьяная и сказала, что продала квартиру и поедет в Москву зарабатывать деньги. А когда заработает — приедет обратно, добьется восстановления родительских прав, заберет Витька из детдома, и они будут жить вдвоем хорошо и счастливо в другом городе. Больше он ее не видел.
Учился Витек хорошо — в этом отношении с наследственностью ему повезло. Грамотность у него, похоже, оказалась врожденная — учительница даже приводила как-то раз каких-то людей из районо, и они на засыпку давали ему самые невероятные слова, словосочетания и фразы. Витек писал их как нечто само собой разумеющееся и во всем этом сумасшедшем диктанте сделал всего три ошибки. Причем две из них были спорные — так их обозвали тетки из районо, которые действительно долго спорили между собой по этому поводу, и дошло даже до того, что учительница Витька сбегала за справочником Розенталя. Розенталь принял вполне соломоново решение. В одном из случаев допускалось как одно, так и другое написание. В другом, как выяснилось, Витек просто-напросто следовал устаревшей, досоветской орфографической норме — то есть более классической и, в итоге, более правильной, чем та, которую отстаивала большая часть районовских теток. Норму приняли к сведению, но в вундеркинды Витька записывать не стали — то ли обидевшись, то ли приняв во внимание, что в школе преподают не только русский язык.
Действительно, с математикой у него было не так гладко. Ничего особенного, конечно, твердая четверка, но никакого вундеркиндства тут даже и близко не просматривалось. Твердая четверка в окраинной средней школе — в общем, гордиться особо нечем. Зато природоведение сразу Витька очаровало. Сам по себе учебник с картинками бабочек, листиков, с речными и горными пейзажами, которые, собственно, и составляли для Витька суть этого предмета, уже казался подобием книги судеб. Витек зачастил в библиотеку, где вместо положенных по возрасту сказок, детективов и фантастики читал совсем другие книжки. Сперва Чарушина и Бианки. Потом Акимушкина и Пришвина. Затем Джеральда Даррелла, Гржимека и Конарда Лоренца — а в школе как раз началась биология.
Глядишь, все и сложилось бы для Витька Королева более или менее удачно — окончил бы школу, поступил бы в институт, жизнь как жизнь — если бы он не приволок однажды в детский дом щенка. Щенок был большой, толстый и глупый, с комковатыми лапами и плотной серебристо-серой шерстью, — и Витек размечтался, что из него вырастет среднеазиатская овчарка. Подобрал он его в школьном дворе — кто-то явно подбросил щенка перед самым последним уроком, в расчете на то, что дети заберут. Дети и забрали. Замерзнуть щенок не успел, хотя на улице было под двадцать градусов мороза — шерсть богатая, но Витек всю дорогу до детского дома тащил его за пазухой пальто. Что имело и еще один, дополнительный смысл: Людмила Ивановна, воспитательница и детдомомучительница, никакой живности вообще на дух не переносила. Если щенок окажется в здании незаметно для нее, — есть шанс. Но если заметет на пороге, — шансов нет ровным счетом никаких. А так — объедков на кухне всегда пруд пруди, не то что щенка, целую свору можно при желании прокормить. Поварихи народ сердобольный, со сторожем договориться — раз плюнуть: ему же лучше, если будет серьезный пес. Даже с директрисой в принципе поладить не сложно. Вот только не усекла бы Людмилка.
Людмила Ивановна Осанцева была маленькой и холеной старой девой с фарфорово-румяными щечками и птичьим голоском, который обладал удивительным свойством моментально срываться с воркующе-вкрадчивых нот на резкий пронзительный — почти на взвизге — крик.
Облик ее совершенно не вязался с самим понятием «детский дом», но вот надо же, она проработала здесь практически всю свою жизнь, и даже самые маленькие из ее воспитанников прекрасно понимали, зачем она сюда пришла и почему не уходит. Ей нужна была власть, ощущение полного и безраздельного контроля за вверенными ей человеческими существами. Образования у нее не было никакого, талантов — тоже. Не было ни усердия, ни крепкой задницы, при помощи которой можно было бы сделать партийно-хозяйственную карьеру: по правде говоря, она была патологически ленива. Так что иных способов ощутить и осуществить на практике эту свою жажду власти она не имела. Пробовала она, правда, когда-то, еще по молодости, работать воспитательницей в садике. Но у садиковских детей, в отличие от детей детдомовских, были родители, и родителям те методы, которыми приторно-сладкая со взрослыми, вечно недомогающая и уставшая Людмила Ивановна воспитывала их детей, отчего-то пришлись не по вкусу. За детдомовских же вступиться было некому — тем более, что и сама Людмилка стала умнее и при других сотрудниках, а в особенности при директрисе, превращалась с детьми в заботливую и умильно-радостную наседку. Однако стоило стороннему человеку закрыть за собой дверь, и она превращалась в того, кем на самом-то деле всегда и была: в прирожденную садистку, которая все также ласково улыбаясь, все так же воркуя унижала детей, стравливала их между собой, давила в них все, что только могла задавить, поощряла наушничество — и просто причиняла физическую боль. Впрочем, очень осторожно. Так, чтобы никто не видел, и так, чтобы не оставалось следов.
С Людмилой Ивановной Витьку повезло. Когда он добежал до детдома, ему не пришлось даже пытаться понезаметнее проскользнуть в спальню, чтобы спрятать там — как он собирался это сделать — щенка до поры до времени под кроватью, подстелив ему запасное одеяло, чтобы он пригрелся и уснул, и не вздумал поднять совершенно ненужный шум. Выяснилось, что буквально за час до возвращения детей из школы Людмила Ивановна, как это нередко с ней случалось, почувствовала себя нехорошо и отпросилась домой. Должно быть, снова расшалились почки. На смену ей вышла безотказная Кадрия Таймуразовна — толстая, сонная и добрая, которой, по большому счету, ни до чего не было дела, лишь бы дети вели себя тихо и не слишком пачкали пол и вещи. Шестиногих и восьминогих Кадрия недолюбливала — особенно когда те самым неожиданным образом оказывались у нее на рукаве или на подоле платья. Тогда на визг с подвыванием сбегался весь детский дом, а виновник провокации становился героем дня и по десять раз пересказывал — причем не только детям — все перипетии своего гнусного злодеяния. Но к двуногим с четвероногими Кадрия относилась одинаково спокойно и доброжелательно, с тем чувством, которое позже Витек стал определять словом «пофигизм». И, похоже, вообще не делала большого различия между четвероногими и теми из двуногих, кто ростом был ей не выше плеча. Жила она одна — после того как все ее многочисленные родственники попереженились и разъехались, и ей было совершенно все равно, где дремать — дома на диване перед телевизором или в детдоме перед таким же точно телевизором, но только в кресле. По этой причине Людмила Ивановна беззастенчиво спихивала на нее дежурство за дежурством всякий раз, как ее посещало очередной недомогание — а с ней это бывало через два раза на третий. Кадрия совершенно безропотно собиралась и приходила на работу — дремать в кресле. Так что, если бы она даже и увидела, что один из ее подопечных тащит в дом щенка, она, вероятнее всего, просто не обратила бы на это ровным счетом никакого внимания. Но она этого даже и не заметила. А когда — ближе к вечеру — все-таки обратила внимание на нового постояльца, то приняла его точно так же, как и всех прочих — как предмет обстановки, но только наделенный способностью двигаться и рядом самых элементарных потребностей. А в ее, Кадрим Таймуразовны, обязанности входит все эти элементарные потребности по возможности удовлетворять. А потому щенок, «настоящий азиат», как гордо характеризовал его всем заинтересованным лицам Витек, с общего молчаливого согласия получил временную прописку у него под кроватью. Витек с готовностью согласился с единственным требованием Кадрии Таймуразовны — что убирать за ним, ежели возникнет такая необходимость, он станет сам. На том и порешили. Имени щенку Витек пока придумать не успел. Впрочем — имя дело серьезное, с ним торопиться не стоит. Как вы судно назовёте, так оно и поплывет. Пускай пока характер проявит, а потом будем думать об имени.