Страница 36 из 88
– Приятного аппетита, Валерия Ратиборовна! – расплылся тот в подобострастной улыбке. «Чтоб ты сдохла, мразь старая!»
Нет, изучать такое на людях было бы в высшей степени безответственно – кто угодно мог попытаться увести ценный материал. Зайцев сгреб распечатки и пулей выскочил из здания университета. В кармане завибрировал смартфон, но Зайцев звонок проигнорировал.
В подземном переходе он не удержался и, распахнув папку, побежал взглядом по строчкам.
«Вошли сыновья в возраст, родители им и наказали жениться. Старший брат обженился с купеческой дочкой. Средний – с поповишной дочкою. А дурак знай себе лежит на печи и ни к одной невесте свататься не хочет – та ему лицом не вышла, у той приданого мало, у третьей коса больно худа. Крепко призадумались тогда старик со старухой, три дня да три ночи думали, ничего не надумали. И вот остановились у них на постой калики перехожие – главы пеплом посыпаны, одежи раздрызганы. Пожаловались им старики на сына непутевого, а те и говорят:
– Слыхали мы про царевну одну – кожа бела-прозрачна, что снег; из косточки в косточку мозжечок переливается, очи черны, что колодезь, уста слаще меду, перси аки мать-сыра-земля необъятные, косы по всей суше волочатся да в море-окияне полощатся. А приданого у ей – на сколь глаз хватает, да еще поглыбже. Красавица писана, к ней и царевичи, и поповичи сватаются.
Обрадовались старик со старухой, стали испрашивать, где ту невесту сыскать. Отвечали калики перехожие:
– Искать ее за рекой да за лесом, в тридевятом царстве, тридесятом государстве. Чтоб найтить ее, надобно три посоха железных сточить, три просвиры железные изгрызть да три пары сапог железных истоптать.
Пошли тогда старик со старухой спозаранку к кузнецу и велели сковать трое сапог железных, три посоха да три просвиры. Собрали дурака в путь-дорогу, благословили и строгий наказ дали: без царевны не возвращаться».
От чтения отвлекла чья-то рука, вцепившаяся в полу тонкого демисезонного пальто:
– Милок, сжалься, подай на хлебушек…
Прислонившись к заплеванной стене, на полу сидел нищий. Безногий и грязный, седой как лунь, он по-птичьи загребал изъязвленными пальчиками край зайцевского пальто и шумно втягивал воздух сизой опухолью, заменявшей ему нос. Все лицо покрывали спелые, налившиеся гнойнички. Зайцев зашипел, вырвался из слабой хватки, поспешил к выходу.
– Невесту тебе славную желаю! – хрипел вслед калека, будто сквозь кровавую пену. – Чтоб в горе и в радости, в горечи и в сладости на веки вечные и еще подольше!
– Нет уж, спасибо, была уже одна… – пробормотал Зайцев под нос.
Вбежав в квартиру, Зайцев судорожно сбросил ботинки и нырнул к себе в комнату. Лишь здесь, в окружении грамот за участие в олимпиадах по русскому и литературе, за столом, за котором писал еще школьные сочинения, он наконец-то смог успокоиться, выдохнуть и выпустить из рук заветную папку. Оттягивая момент триумфа, отправился на кухню за чаем.
Мать уже вернулась с работы и теперь колдовала над кастрюлями:
– Ванюша, ты уже дома? Ужинать будешь?
– Ма, отстань! – бросил он, брезгливо уворачиваясь от объятий.
Сердце кольнула совесть, но тут же отпустила. В конце концов, это она во всем виновата. Это из-за ее гиперопеки он вырос мямлей и тюфяком, из-за нее же не поехал в Москву и теперь прозябает аспирантом в заштатном вузе, из-за нее развелся с Ирой. Скрипнул зубами, выдавил:
– Чайник горячий?
– Сейчас поставлю…
– Я сам!
Пять неуютных минут на кухне сопровождались причитаниями: «Помру, Ванечка, кто ж о тебе позаботится? Так и останешься бобылем. Девочку бы тебе хорошую найти. Да не такую дрянь, как была эта твоя хабалка Ирка! У моей подруги с работы… Павел Семенович, кстати, звонил, спрашивал, чего в гости не заглядываешь, а мы с ним так и не рассчитались…» Наконец, заварив чаю, Зайцев оказался у рабочего стола, поставил на угол кружку, щелкнул настольной лампой, открыл папку и принялся читать с самого начала:
«Устное народное творчество – русское ли или любой другой народности – изобилует мифами, основанными на описании обряда инициации. Будь то долганский, египетский или новогвинейский фольклор, одним из наиболее популярных сказочных мотивов является обряд посвящения неофита, а сам миф содержит в себе характерные элементы ритуала».
От тяжеловесного слога мгновенно заныли виски. Слинкина – плоскомордая заочница из отдаленного ПГТ – хоть и заканчивала пятый курс филологического, так и не научилась строить предложения по-человечески. Неискушенной колхознице казалось, что натужный канцелярит придает тексту серьезности, и Зайцев уже не в первый раз проклинал день, когда его назначили научруком для Слинкиной. Но не сегодня. Теперь он готов был носить эти пятьдесят кило бледной провинциальности на руках, ведь именно благодаря Слинкиной перед ним на столе лежала его гарантированная кандидатская. Старая манда Ратиборовна больше не проскрипит свое: «В вашей работе нет новаторства, Зайцев». Вот тебе, старуха, полный рот новаторства!
Завибрировавший было телефон Зайцев безжалостно отбросил за кровать.
«…то, что в обычной форме обрело бы черты жестокого избиения, клеймления, возможно, инвалидизации и – как итог – изгнания провинившегося или непригодного члена общины, также имеет право на существование в форме устного сказа. В качестве примера такого ритуала деинициации возьмем русскую народную сказку „Намощ“».
Даже читая эти строки в третий раз, Зайцев не мог избавиться от внутренней дрожи, что прокатилась костяной колесницей по позвоночнику. Когда-то, когда Зайцев еще не растерял надежд и амбиций, он успел выучить наизусть всего Афанасьева, включая том с «Заветными сказками»; раз шесть перечитать «Морфологию» Проппа, проштудировал весь долганский фольклор и недурно разбирался в чукотском эпосе. Ни в одном из доступных источников он не встречал подобной сказки. Мелкие и незаметные для дилетанта элементы – вроде намекающих на загробную тематику «полощущихся в море кос» и «сватающихся поповичей» – превращали обыкновенную побасенку в самое настоящее сокровище, непонятно где и как найденное бесталанной, по сути, Слинкиной.
«Основным отличием „Намощи“ от всего существующего народного фольклора является первооснова – в художественную часть вплетен ритуал не инициации, но изгнания».
Зайцев торжественно занес карандаш над пухлой тетрадью и принялся делать заметки. С названием он сдался достаточно быстро – странное «Намощ» напоминало не то «немощь», не то «Макошь», но из-за отсутствия мягкого знака не удавалось даже установить род существительного. Плюнув, он двинулся дальше.
«Пошел дурак через лес темный да дремучий, кругом филины ухают да волки рыскают. Страшно дураку, холодно да голодно. Вдруг – глядь: стоит избушка на куриных ножках, на бараньих рожках, вкруг – тын, а на кажной тынинке по человечьей головинке. Зашел дурак в избушку, а там – Ега-костяная нога: на печи – голова, в углу – нога, спиною – пустая, волосами – простая, нос – в потолок врос, жопа – жилена, дырка – мылена. Зашевелилась, заворочалась, скрипит аки телега несмазанная:
– Фу-фу, прежде человечьего духа видом не видано, слыхом не слыхано, а тут человечий дух сам в рот катится, на ложку садится. Как выпотрошу, как выварю, в муке вываляю, накушаюсь вдоволь, да на косточках поваляюся.