Страница 34 из 88
Поначалу вроде бы ничего особенного: ну, одному живот схватит, ну, другого пронесет. Честно говоря, меня и самого нет-нет да и прослабляло. Некоторые жаловались: мол, шкуру жечь начало и в пот бросает. Потом те девицы-перестарки, что были Жумса главными поклонницами, вдруг бредить стали и чертей ловить на ровном месте. У одной старухи ни с того ни с сего рука почернела, а следом – и у другой. Кое у кого зловонные гнойники открылись. Стали подозревать, что здесь какая-то порча.
Народ в городе приуныл, да и мне эти события не понравились. Думаю: и без того у меня здоровье слабое, а если еще и порча прицепится, то можно Богу душу отдать. С такими мыслями хотел я идти к Жумсу, звать его поскорее в дорогу к графу, пока не поздно, но тут он сам как раз к обеду приходит, весь растревоженный.
– Вот! – говорит Жумс и достает из кармана пригоршню муки. – Попробуй-ка! Не чувствуешь, будто погребом отдает?
Я попробовал, а за мной следом – и матушка с женой.
– Черт его знает, – отвечаем. – Может быть, и отдает, а может, и нет.
– Точно отдает, не сомневайтесь! – говорит Жумс. – Это потому, что мука зараженная. От этого и порча началась. У нас на каторге такой же случай был, когда торгаши-мошенники привезли дрянное зерно. Завтра как раз воскресенье – вот и объявлю народу, чтобы хлеб этот не ели, а муку выбросили в реку!
– Ты в уме ли?! – всполошилась матушка. – Город перед зимой без хлеба оставить хочешь?! Что мы жрать-то станем? Да и не бывает порчи от хлеба, потому что он, как и вино, происходит от Господа.
– Я побольше вашего повидал и знаю, что бывает, а что нет, – отвечает Жумс. – Лучше уж поголодать, чем на тот свет отправиться!
В общем, вышел между ними спор, и переспорить никто не может. Я слушаю и сомневаюсь: вроде бы и Жумс дело говорит, а вроде бы и матушка права. Главное – непонятно, есть теперь хлеб или же не стоит? Селия – та сразу корку в сторону отложила, а я жую и думаю: кажется, вкусно, а вроде и погребом отдает. Решил покамест доесть, что начал, а уж завтра народ небось разберется, как дальше быть.
На следующий день чувствовал я себя неважно. Лихорадка на меня напала, похуже вялой болезни. Хотелось мне дома отлежаться, да пришлось выходить – без меня-то теперь выступление не получится. Кое-как доплелся я до площади, разместился с тренькалкой возле Жумса. По распорядку собрался народ, приготовился терпеть представление.
Жумс велел мне крутить потихоньку, с оттягом, а сам прочел новую балланду про отравленный колодец. Я на людей смотрю, пытаюсь понять, нравится им музыка или не очень. А народ квелый: один кряхтит, другой потеет, как лошадь в упряжке, а третий подергивается. В общем, никому не до музыки. Видать, порча широко разошлась.
После чтения доложил Жумс собранию об отравленной муке. Надо, мол, поскорее от нее избавиться. Тут все всполошились, сразу позабыли о недомогании и давай каждый свое горланить. Одни кричат: правда! Другие: вранье!
Тогда вперед выходит артельный старшина, злой как черт, и говорит:
– Это злокозненный навет! Паратикомбер из мести наговаривает, будто я отравленную муку привез! Все оттого, что он хотел на моей дочке жениться, но получил отказ. А настоящая порча вот от чего! – Хемберменбер прямо на меня дрожащим пальцем указывает: – Вот от этой штуки порча! Малохольный ручку у ней крутит и на нас свою болезнь накручивает!
Я такого подвоха не ожидал. Начал отпираться: ничего, мол, не накручиваю. А сам думаю: кто его знает, может, так оно и есть? Мало ли что мне жирная цыганка подсунула?
Народ приступился, хотел было разбить тренькалку, но папаша Хемберменбер всех остановил.
– Неизвестно еще, что вылезет из этого приспособления, если поломать, – сказал он. – Лучше коробку не будем трогать, а изгоним этих двоих из города на веки вечные, тем более что их вроде как при дворе у графа давно заждались.
На том и порешили. Выдали нам с Жумсом лодку и велели завтра же поутру убираться куда угодно, а в Новый город больше носа не совать.
Матушка и Селия, услыхав такой приговор, разрыдались. Признаться, я и сам всплакнул. А проклятый Жумс Паратикомбер не проронил ни слезинки.
Так или иначе пошел я собираться в изгнание, а тренькалку богомерзкую хотел прямо на площади оставить. Только люди сказали, что им такого подарка не нужно, и велели инструмент забрать с собой.
Матушка с женой снарядили меня в дорогу. Лег я ночевать в последний раз дома, а мне не спится. Лихорадка все сильнее, и мысли разные в голове путаются. «Как, – думаю, – со слабым здоровьем буду на чужбине жить? Помру, наверное, где-нибудь в канаве». Потом другое на ум приходит: «А ну вдруг Жумс прав, и вся отрава от хлеба?! Так, пожалуй, дома еще быстрее помрешь, а у графа при дворе, глядишь, и в самом деле прославимся».
Ворочался я так, ворочался, и тут слышу, будто дверь скрипнула и из дома вышел кто-то. Я в окно выглянул, смотрю – во дворе под луной Селия с Жумсом беседует о чем-то, да еще и за руки его держит! «Ага! – думаю. – Вот когда все на поверхность выплыло!»
Хотел я на улицу выскочить, чтобы застать любовников врасплох, но пока поднимался, пока куртку искал да сапоги натягивал, Селия уже сама вернулась.
– Что же это за паскудство такое?! – спрашиваю я жену.
А она отвечает спокойно, словно и нет за ней никакой вины:
– Это не паскудство, а настоящая любовь. Наконец-то после стольких лет мы с господином Паратикомбером друг другу душу открыли и теперь уже не расстанемся до самой смерти. Я вместе с ним в изгнание отправлюсь. Сейчас он кое-какие дела доделает, придет сюда, и надо будет на пристань идти. Так что собирайся быстрее.
Смотрю я Селии в глаза и вижу, что она твердо решила к Жумсу переметнуться. Такая меня тогда обида взяла, что даже лихорадка немного отступила.
– Как же так?! – спрашиваю. – Неужели я хуже плешивого стихоплета?! Ты посмотри – у него и зубов-то нет, и рожа вся в морщинах.
– Что ж теперь? – пожимает плечами жена. – С зубами-то вас много, а любит меня по-настоящему только один Жумс.
Я по характеру человек тихий, но тут не стерпел и начал ругаться дурными словами.
– Сволочи вы! – кричу. – Подлецы! Если надеетесь, что после такого я стану для Паратикомберовых стишков на тренькалке играть, так не на того напали! Ищите себе другую музыку, а я вас знать не желаю! Как появится Жумс, я ему голову разобью!
Тут матушка проснулась, выяснила, в чем дело, поохала, а потом начала меня урезонивать. Мол, в жизни всякое приключается, тем более когда дело доходит до любви. А с Жумсом ругаться не нужно. Жумс – человек бывалый, и еще неизвестно, кто кому голову разобьет. К тому же с ним на чужбине я как-нибудь, наверное, проживу, а в одиночку – загнусь в скором времени. Да и жена – такая штука, что можно где угодно новую найти, если понадобится.
Покричал я, покричал, да и угомонился. «Что ж, – думаю, – раз пошли несчастья чередой, то ничего с этим не поделаешь и остается только терпеть».
Тут как раз Жумс к нам стучится, запыхавшийся весь.
– Пойдемте скорее! – говорит. – Пора в путь отправляться.
А про дело с моей женой – ни слова, и на меня даже не глядит.
Взяли бабы мешки, я – тренькалку, и отправились мы на пристань, хотя до рассвета еще было далеко. Я нарочно впереди пошел, чтобы ни Жумса, ни Селии не видеть и лишний раз себя не расстраивать. Идем молча, только матушка немного всхлипывает перед разлукой. И тут вдруг колокол зазвонил.
– Никак пожар! – всполошилась матушка. – Надо бы на подмогу спешить!
– Вот еще! – говорю. – Они меня из города выгнали, а я им пожары туши! Пускай сами разбираются!
И Жумс меня поддержал: мол, это теперь не наше дело.
Народ на улицу повылазил, суетится, спрашивает, где и что горит, а мы мимо идем. Так добрались почти до самой площади, и тут слышим за спиной крики:
– Держи Бешеного! Это он амбары подпалил!
Я обернулся и вижу: бегут к нам люди с кольями, и папаша Хемберменбер впереди. Я ничего толком понять не успел, а Жумса уже под руки подхватили.