Страница 22 из 88
Владик не хотел отвечать даже кивком. И яичницу не хотел. Но больше всего не хотел оборачиваться, чтобы лишний раз не видеть эту чужую женщину, с пятницы по понедельник занимающую тело мамы.
– Владик? Тёмк? Тём? Тё-ма-а-а?! – Мать помолчала и рявкнула: – Ну и сидите голодными! Сука… Ой!
И выкатилась из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, словно вести себя «тихонечко-тихонечко» вовсе и не нужно. Тёмка сохранил игру, потянулся со вкусом и заговорщицки подмигнул Владику:
– А долго они сегодня. Думал обосрусь прямо тут.
Выходя из комнаты, бросил:
– Толчок занят. Приспичит – мне по фигу, хоть в раковину ссы.
Но Владик слышал, как брат прятал под футболку тот самый, за годы изрядно потерявший в глянце, журнал. Это его полностью устраивало. Как только дверь за братом закрылась, Владик запрыгнул на подоконник, дотянулся до приоткрытой форточки. Высунув голову в прохладную осеннюю темноту, он собрал в голове образ дяди Андрея и спросил:
– Кукушка-кукушка, сколько ему жить осталось?
В их спальном районе даже захудалого парка не было. Так, газоны с чахлой травой и желтоватым кизильником, заехать на которые мешал высокий бордюр. Кто услышит слабый голос, камнем упавший с седьмого этажа? А ведь услышит. Владик знал, уже услышала. Лесная вещунья, для которой границы – условность.
Ночью переполненный мочевой пузырь погнал Владика в туалет. В темноте ведя рукой по стене, волоча ноги в тапках со стоптанным задником, Владик неожиданно обнаружил себя стоящим на пороге спальни взрослых. Глаза, раскрытые едва ли на щелочку, распахнулись, ресницами сметая остатки сна.
Здесь пахло свежестью ночного города, зябко тянуло по ногам. Дядя Андрей не любил жару, окно закрывал только зимой, когда температура опускалась ниже минус пяти. Он и сейчас лежал в одних трусах и татуировках, ногами сбив простыню в сероватый ком. Рядом, по самую макушку укутанная двумя одеялами, похрапывала мама. При желании Владик мог рассмотреть все морщинки на ее беспокойно нахмуренном лице; завязанные узлом шторы обвисли по краям карниза бесполезными тряпками, и лунный свет заливал комнату.
А она просто протиснулась в приоткрытые створки.
Мягко зашуршали серые перья, когда нечто сгорбленное соскользнуло с подоконника ртутным перекатом. Еле слышно клацнули когти, переступая по скрипучим доскам. Крупное, размером с пятилетнего ребенка, оно взгромоздилось в изголовье кровати, взмахивая крыльями, и нависло короткоклювым старушечьим ликом своим над приоткрытым ртом дяди Андрея. Тот всхрапнул беспокойно, но лишь еще больше запрокинул голову. Волосатая грудь с синими церковными куполами возле сердца вздымалась мерно. Нечто развело крылья, изогнутыми когтями на концах впиваясь в деревянное изголовье кровати, стало похожим на летучую мышь. Широкие черные ямы на месте глаз отыскали застывшего в дверном проеме мальчика. Словно в недоброй улыбке раскрылся клюв, роняя первое тихое «ку-ку!». По ногам Владика, журча, хлынул горячий ручей.
Когда нечто, все так же горбясь, вскарабкалось обратно на подоконник и, раскинув крылья, кануло вниз, Владик, сняв мокрые тапочки, прошел в ванную. Его трясло, но он старательно застирал трусы, отжал и затолкал их в самый низ ящика с грязной одеждой. Мать туда доберется нескоро. Обмотав бедра полотенцем, он вернулся к спальне с тряпкой и ведром и в темноте, стараясь не дышать слишком громко, отмыл пол. Тапки засыпал порошком и оставил в ведре отмокать.
В детской Владик на ощупь отыскал чистые трусы, забился под одеяло и дрожал, кутаясь и пряча голову под подушку. Кристальная ясность понимания сжигала изнутри. Если тогда, в лесу, он сделал нечто, чего делать, возможно, не стоило, то сейчас совершил нечто запрещенное. Он исчел жизнь человеческую вместе с серой вещуньей, и число то было двадцать четыре. Ровно столько лет оставалось дяде Андрею, Которого-Нельзя-Называть-Папой, коптить небеса этого мира. И ровно столько лет вещунья заберет у Владика, чтобы срок тот вышел еще до Нового года.
Староста группы, длинноволосый очкарик Саня Савелов, как-то сказал ему:
– Иногда, Влад, ты на людей смотришь, как на говно.
Он ошибался. Все одногруппники ошибались. В его взгляде отродясь не водилось презрения. Только мудрое сожаление поэта, наблюдающего за мотыльками-однодневками. Та ночная сделка, о которой он вспоминал все реже, да и то исключительно как о дурном сне, отняла у Влада почти четверть века. Однако он не унывал, ведь оставшегося хватило бы на две человеческие жизни.
Это были его две жизни, и разбрасываться ими он не собирался. Детские глупости остались в детстве. Практически исчезли вместе с кошмарными пробуждениями посреди ночи и подозрительным отношением к открытым окнам. Тем более что смерть дяди Андрея, через пару месяцев по пьяни замерзшего у гаражей, не принесла желаемого освобождения. Мать продолжала выпивать, а постоянный мужчина сменился вереницей случайных. На фоне некоторых дядя Андрей вспоминался Владу как, в общем-то, неплохой мужик.
Странным образом мать удерживалась на самом краю пропасти, за которым следовало падение на то дно, что входит в сферу интересов службы опеки. При всех маминых загулах сыновья ее не голодали и были одеты, хотя гардероб их разнообразием не отличался. Влад действительно не понимал, каким чудом она дотянула до его совершеннолетия, не допившись до цирроза, или той стадии, когда продать что-нибудь из домашних вещей, чтобы купить бутылку, начинает казаться неплохой идеей. Ровно до совершеннолетия. А потом…
– Вла-а-ади-и-ик! Вла-а-ади-и-ик?!
Зажав телефон между плечом и ухом, Влад плотно прикрыл кухонную дверь.
– Опять орет? – спросила трубка голосом Тёмки.
– Орет. Врачиха приходила, дала каких-то таблеток, сказала, получше будет. Ни фига не лучше, только хуже, по-моему.
– Капризничает! – авторитетно заявил Тёмка. – Внимания хочет.
– Перехочет… – Влад помялся, авансом коря себя за лебезящие нотки, но все же спросил: – Тём, ты же приедешь? Присмотришь за ней эту неделю?
Он почти не удивился, почти не ощутил ненависти, услышав:
– Слушай, старик, как раз об этом хотел. Короче, не срастается. Ленка моя уперлась рогом, к родакам своим на Новый год тащит. Типа, пора знакомиться…
Он лишь обронил тихо и безэмоционально:
– Сука, ты же обещал.
– Чё обещал?! Чё обещал-то?! – окрысился Тёмка. – Сказал – постараюсь! Я постарался, не получилось, какие вопросы?! – Влад промолчал, и эта покорность окончательно вывела брата из себя. – Слушай, старик, мне реально некогда тебе сопли подтирать! Мне свою жизнь устраивать надо. Я и без того с вами столько возился…
– Нет. Не возился, – сказал Влад и нажал отбой.
Хотя сказать – заорать – хотел совершенно иное. Крохотное заклинание, отмеряющее жизненный срок этого неблагодарного говнюка, бросившего его один на один с больной матерью. Скрипнув зубами, Влад пинком распахнул дверь.
– Вла-а-ади-и-ик?!
Пальцы приласкали покрытый трещинами экран смартфона, вызывая к жизни групповой университетский чат. Бегло просмотрев последние сообщения, Влад отстучал, злобно вбивая пальцы в виртуальную клавиатуру: «Не смогу поехать. Извините», четырьмя словами перечеркнув почти полгода подготовки, планирования, ожиданий и экономии на всем, чем только можно.
– Вла-а-ади-и-ик?!
Мать скинула одеяло на пол, требовательно молотя по кровати культями ног. Всегда так делала, желая побесить Влада: дескать, смотрите, до чего вы меня довели. Мысль, что в цепочке «алкоголизм – диабет – ампутация ступней» нет вины ее детей, мать если и посещала, то очень, очень давно.
– Пришел наконец! Оторвался от дел, ваше царское величество! – Мать с ненавистью прожгла сына мутными от обезболивающего глазами. – Я ору, глотку срываю, а они там за-а-аняты. Сдохну тут, никто и не почешется…
Влад привычно выкрутил звук на минимум. Живя с матерью, давно научился так делать. Беззвучно шевелились кривящиеся губы, похожие на высохших червяков. Влад подносил к ним таблетки, воду, пищу и представлял себя чернокожим аборигеном, просящим милости у злобного божества. Мать слабо цеплялась за его футболку, делала плаксивое лицо, подставляя руку для укола инсулина, а Влад пребывал в божественной тишине, где самым громким звуком оставались звуки его мыслей.