Страница 81 из 85
Костылев, стуча зубами, чувствуя, как кожа на его лице больно обтягивает кости, и вместе с тем с какой-то радостной искоркой, которую он ощущал внутри себя, — потом он понял, что именно эта искорка, этот позыв надежды не дали ему сойти на нет и свалиться в траншею, — все-таки закончил очистку изоляции. Пузыри воздуха теперь безостановочно вымахивали перед самым его лицом, вспархивая, как голуби, и он не отшатывался от них. Пришла смена. Второй водолаз был попроворнее и посметливее, с улыбчивым лицом, бледнеющим за смотровым стеклом. Работать стало веселее.
Свищ был небольшим — порина чуть больше игольного ушка. Но когда по трубе под большим, сокрушающим напором пошла бы нефть, она разворотила бы это игольное ушко до размеров человеческой головы.
Машинально Костылев запалил резак, разогрел свищ, загоняя пузыри назад, в огромную полость дюкера, залил дырку металлом, обработал пробку со всех сторон плоскими пятаковыми нашлепинами, потом сверху еще напластовал стальную страховку.
— Все, — слабо прохрипел он в микрофон, только сейчас ощутив, как тревожатся за него люди на берегу, как жадно ловят каждое слово, переданное из речной глуби.
— Слышишь, что народ тут в твой адрес кричит? — прогромыхал Старенков. — А? Иван, ты слышишь?
Сквозь перханье и шорохи переговорки Костылев разобрал вначале далеко, а потом быстро приблизившееся «Ура!». Это кричали сварщики, дизелисты, шоферы, изолировщики — весь трассовый люд, вместе с которым он провел тяжелую зиму и, несмотря на все тяжести, проложил-таки нефтяную артерию. Осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и произойдет стыковка со встречной магистралью.
Черная толща воды вдруг стала зеленой, бутылочной окраски, в ней носились мрачные вихлявые призраки, загорались и гасли тусклые осенние сполохи, паслись золотобокие рыбы — речная глубина вдруг стала цветастой, пестрой. Утратив осмотрительность, замерзший, теряющий силы Костылев вяло помогал водолазу накладывать бризоль на тело трубы, затем заколачивать досками окно. Когда работа была закончена, тупо сел на закраину траншеи, отпихнул бахилом шланги от себя.
Усталость, грузная, обволакивающая, вызывающая тошноту, навалилась на него студенистой липкой безобразью, он вяло подумал, что это наносное, быстро проходящее, воспринял это и всерьез и невсерьез. Но когда перед ним заметались беленькие призрачные строчки, будто на экране неисправного телевизора, он обессиленно сглотнул слюну, сопротивляясь страшной физической немощи, попробовал стиснуть зубы, а когда это не получилось, разлепил рот в жалкой и неудобной улыбке. «Вот и проиграл ты битву, Костылев, — подумал он, — продул сражение. Амба. Закрывай кавычки».
Из бутылочной толщи выдвинулся, а вернее, как-то неясно проступил водолаз, подгреб под себя воду руками, встревоженно склонился над Костылевым. «Что?» — беззвучно спросили его губы. Тут же над самым ухом Костылева раздалось громовое рявканье, будто на футбольном поле любимая команда забила гол и стадион поднялся разом, взревел. Потом в одурманенную явь его сознания проникло другое. Крик, стоны, шум ветра, отблеск далекой битвы.
— Ива-а-ан! — срываясь на сипенье, звал его Старенков.
Костылев неожиданно ощутил себя ракетой, летящей в неведомое далеко, к незнакомым звездам, в прекрасный мир, где всегда тепло, светит солнце, гуляют павлины и растет виноград величиной в кулак. Перед ним замаячил острый и маленький, как кошачий глаз, огонек, потом эта кроха разгорелась и заполыхала не на шутку, на смену ознобу пришло ощущение легкой прохлады, словно он из жаркого, пекущего дня вошел в затененную дачную комнату. Костылев с мгновенной готовностью, без размышлений, отдался этой целебной прохладе, ее неге и тиши, и в последнюю секунду перед тем, как уснуть, он услышал визгливый крик:
— Воздух страви-и! Во-оздух!
Приоткрыв глаза, машинально надавил затылком на клапан, увидел перед собой осетра в смешном резиновом балахоне, разлепил синие губы. Осетр закачался перед ним, взмахивая рукавами, тыкая ему в нос чем-то твердым, но тычки до лица не доходили, хотя голову жестко и тупо встряхивало.
— Во-оздух!
Он опять прижался затылком к клапану, не понимая, зачем это делает. И вообще, чего от него хотят? К чему этот крик? Подумал безразлично, что нужно терпение, больше ничего, и эти требовательные вопли увянут. Перед ним замаячило усталое прекрасное лицо с широко открытыми и почему-то обиженными глазами, от лица исходило неземное сияние, он оттянул уголки рта книзу, узнавая: Лю‑юдми-ила! Женщина чужая и близкая ему, всегда озабоченная и спешащая, оставшаяся тайной и всегда желанная. Он подумал, что неудобно сидеть перед женщиной, надо подняться, но вот странное дело — ноги, разбухшие толстопятые столбы, не слушаются. Нет, это ему не нравится, он человек упрямый, он все-таки встанет, выпрямится, покажет, что у него есть рост и осанка.
Ноги подгибались, подворачивались в ступнях и в коленях. Костылев, цепляясь за стояки перил, напрягаясь всем непослушным телом, справился с немощью, дотянулся своим лицом до ее лица, улыбаясь опасливо, заглянул в ее глаза.
— Во-оздух!
Поморщившись, он стравил воздух, стал искать, где же Людмила. Ведь только что была рядом, вот тут стояла, тут!
— Во-о-оздух!
Он, злясь, покрутил головою: перестаньте мною командовать, я теперь речной житель! Увидел рядом натуженное лицо водолаза, тот, ухватив его под мышки, тащил по круто уходящему вверх речному дну. Костылев сделал шаг, споткнулся о покрытый ржавью камень, из-под которого мышонком вымелькнула какая-то мелкая рыбешка, еще раз попробовал понять, куда же делась любимая женщина? И тут все стало на свои места.
Перед смотровым стеклом болталась перекладина веревочного трапа. Костылев вцепился в нее. Застонав, подтянулся. Сзади его подтолкнул водолаз. Костылев завис на перекладине, кривясь от изматывающей рези, помотался на лесенке беспомощно, отдыхая, потом подтащил к животу одну ногу, правую, нащупал бахилом вторую досочку, оперся на нее, подтянул левую.
После третьей ступеньки шлем его пробил темноту, он увидел огромное медное блюдо, обварившее горизонт пламенем, сизую дымку вечера, снеговую равнину в рыжастых вечерних тенях, еще что-то, показавшееся смешным и глупым, — кажется, одинокую, ворчливо разевающую рот ворону, фланирующую над Полтысьянкой в поисках пищи.
Чьи-то сильные руки подхватили его под балахон, вытащили на лед.
Вокруг огрузшего, беспамятного Костылева возникла тревожная хлопотня — одни свинчивали шлем, другие снимали медали с груди, третьи сдирали с него подводную одежку, четвертые подгоняли сани с заранее подогретыми тулупами.
Костылева завернули в горячую овчину, бережно уложили на сани, и люди молча, сменяя друг друга в тревожном беге, доставили его в жарко натопленный балок. Там терли спиртом до тех пор, пока Костылев не размежил бессмысленные, подернутые далекой болью глаза. И только тогда уложили спать, установив дежурство.
...Он проснулся лишь на третьи сутки, вялый, отекший, с черно выделявшимися обмороженными пятнами на лице, без жизни в глазах.
На зов дежурного примчался Старенков, сел на приземистую треногую табуретку, подпер кулаками подбородок. Лицо его было нетерпеливым, жестким, подбористым, щеки глубоко ввалились, это было заметно даже сквозь пышность бороды. Печально-напряженными глазами он поймал взгляд Костылева, улыбнулся вполсилы, вложив в эту улыбку все лучшее, что было в нем, всю свою доброту и нежность.
— Это ты-ы? — узнавая, прошептал Костылев. — Ты‑ы?
— Так точно, — раздвинул бороду Старенков, — я это, Иван. Собственной персоной.
— Что-то я не то под водой делал. А? Перепугал народ? Незачем это было.
— За свои подводные чудачества ты у меня еще промеж ушей получишь. Поскольку я демократ, то выбирай заранее — промеж ушей спереди или промеж ушей сзади?
— Уж больно ты грозен, как я погляжу.
— Еще бы. Половину трассовиков чуть кондратий не хватил, пока ты под водой телепался. Громыхалка всё передавала, ничего не скрывала. Такая толпа собралась, что меня чуть на сосне не вздернули. Считали, что я во всем виноват.