Страница 76 из 85
...Утром весь городок поднялся на ноги, не было ни одного человека, который бы остался в балке. Солнце еще не проснулось, предутренний туман плотным пологом сел на землю, нужно было ловкое умение ветра, чтобы поднять его, перебросить в сторону от трассы. Но ветра не было, загулял где-то, а может, еще не проснулся.
В береговом отпае вырубили квадрат, линию прохода отметили поверху, по льду, тонкими неошкуренными слегами, положенными одна к одной. Вдоль слег, по ту и другую сторону, сделали несколько квадратных колодцев — для водолазов, в каждый опустили по веревке.
Мощная трехсоттонная лебедка, установленная на противоположном берегу, была не видна, ее скрывал туман, из проруби выпрастывались обледенелые тросы, каждый в руку толщиной. Концы тросов были заякорены за пулю, вернее, за два тяжелых стальных языка, приваренных к пуле — этой заглушке, похожей на огромный танковый люк. Вдоль дюкера мрачными портовыми громадами проступали сквозь туман трубоукладчики — машины, вообще-то не обладающие приметным ростом, но туман увеличивал предметы, рассеивал контуры, раздувал их до невероятных размеров. С того берега прибрел Ксенофонт Вдовин. От обычной его суетливости и следа не осталось — был он торжественный, как новобранец перед присягой, даже выбрит, что на него непохоже — не в характере КВ каждый день бриться, трасса его и небритым принимает. Свои большие хрящеватые, наподобие лопухов, уши он подобрал, подсунул под шапку, голос его, хоть и хрипатый, наполнился достоинством.
Он, обтирая ладонью заветренное свекольное лицо, разыскал Старенкова, мазнул пальцами по козырьку шапки, вроде бы отдал честь:
— Бригадир! На том берегу готовность полная. Ждут команды.
— Туман проклятый, собственного носа не видно.
— Точно, — согласился вдруг Вдовин, — только коней красть. В старину так и делали.
— Валяй на тот берег, скажи — через пятнадцать минут начинаем. Сигнал зеленой ракетой подам. Надо бы красной, красная виднее, да нету, на складе были только зеленые. Красные другие профукали.
Вдовин повернулся на одной ноге и хотел уже было раствориться в тумане, как Старенков окликнул его:
— Постой! Сколько там на твоих кремлевских?
Ксенофонт отогнул рукав, заглянул под него — жилистое костлявое запястье окольцовывал тонюсенький, не толще шпагата, ремешок дамских часиков, купленных в Зеренове. Капелюшка циферблата поблескивала из темноты.
— Двадцать минут восьмого.
— «Двадцать минут восьмого!» — передразнил Старенков. — С получки денег тебе дам, купишь новые часы. На десять минут отстают. Подведи!
Вдовин, пыхтя, подцепил неуклюжими, огрубелыми пальцами колесико завода, передвинул стрелку вперед.
— Теперь иди! По ракете начинаем!
— Понял! — Вдовин отступил назад, все еще вглядываясь в крохотный вырез дамских часиков, с пыхтением задирая пальцами обшлаг. — Через пятнадцать минут, как у генералов в кино, начнем атаку. — Он, подпрыгнув, рывком развернулся, с топотом потрусил в туман, оскользаясь на наледях, всхрипывая и отплевываясь.
Старенков двинулся к дощатой натопленной будке, поставленной у самой реки, — там расположилось управленческое и областное начальство, прибывшее на проводку дюкера. Главным среди всех был Елистрат Иванович, начотдела, седой огромный старик с орлиным носом, жгучими, калеными, как антрацит, глазами и длинной белой шевелюрой.
— Все готово, — доложил ему Старенков. — Через пятнадцать минут начинаем, Елистрат Иванович.
Начальство, пошарив в кармане просторного пиджака, побрякало ключами, спичками, медью, извлекло оттуда платок, книжицу троллейбусных билетов, обтрепанный пропуск, затем столбик «Холодка» — мятных таблеток. Елистрат Иванович расколупнул таблетки ногтем.
— Хотите?
— Нет, — напряженно отказался Старенков. Он уже начал злиться: время идет, а начальство и не торопится, «Холодок» кушает.
— Знаете первую и главную заповедь? — спокойно спросил Елистрат Иванович, взгляд у него был пытливым, медлительным, проникающим вовнутрь, в нем крылось что-то хмурое и веселое одновременно. Когда он ощупывал кого-либо глазами, возникало чувство, будто под рентген попал. — Не знаете первую заповедь? Не суетиться. Поняли? Все готово?
— Все.
— Тогда с богом, — просто и даже несколько скучно сказал Елистрат Иванович.
Старенков выбрался наружу, туман по-прежнему не проходил, наоборот, он даже погустел еще больше, но густей не густей, не отменять же из-за него сегодняшнюю протяжку. Дорог каждый час, каждая минута. Туман имел странный рыжеватый оттенок, и эта непривычная окрашенность была неприятной для Старенкова, он сощурил глаза, посмотрел на восток, где занималось солнце, и, стряхивая с себя мрачность оцепенения, подумал, что это от солнца, это его лучи так недобро меднят туман...
Около пули, пробуя ногами тросы, уходящие в зелено-сажевую, подернутую тонким чистым ледком глубь, толпился народ. Старенков ощутил непривычную зыбкость тела, легкий звон в ушах, будто рядом жужжал мокрец, слабосильный, когда в одиночку, и способный, если в куче, обглодать человека до костей. Напряженный суетной говорок стих, когда Старенков приблизился к этому новгородскому вече.
— Что, старшой, не пора ли нам пора? — спросил кто-то из-за спины Уно Тилька. Кто же именно — Старенков не разглядел, не до того.
— Туман-то, а? И уползать не думает, — глухо, с суровой озабоченностью проговорил он, поднял руку.
— Тому, кто под водой, все едино... Когда дюкер нырнет в Полтысьянку, да под лед, ему туман, как папе римскому гавайская гитара.
— Остряки! Хоть по пятаку плати за слово.
Он поглядел в сторону небольшой открытой будки, где в рост стояли водолазы, облаченные в непромокаемые балахоны. Эти тоже, кажется, готовы. Он подал им знак: сейчас начинаем. «Водолазный бог», низенький колченогий человек, махнул рукой, показывая, что все в порядке.
Старенков забрался рукой под бортовину полушубка, выдернул из-за брючного ремня старую оскребанную ракетницу с деревянной вытертой ручкой, разломил ее. Нащупав в карманах дубленки тяжелый картонный столбик патрона, загнал в ствол, оглянулся на застывшие громады трубоукладчиков, которые слабо посвечивали фарами сквозь туман.
— Давай, старшой!
Кивнул, посмотрел на крепкий лед Полтысьянки, еще раз кивнул и, медленно согнув руку в локте, выпалил в воздух. Ракета едва видимо озеленила высь.
— Да-авай! — запел кто-то тонко и чисто.
— Ава-а-ай! — отшлепнулся звук от сосновых стволов, промчался над головами людей.
Трос, обледенелый, обросший короткими бородавчатыми сосульками, неторопко двинулся в воду. К колодцам тут же зашагали «куриной иноходью» водолазы, таща за собой трубчатые хвосты, медноголовые тусклые шлемы они несли в руках. «Рано, — подумал Старенков, — им работа только через час, а то и через полтора будет, не раньше. Им, водолазам, наблюдать, как пойдет дюкер по донной траншее, хорошо ли будет ложиться, не надо ли подвигать его куда-нибудь, влево или вправо. А сейчас, если нырнут в глубину, то через полчаса выскочат назад, стуча зубами от холода. Замерзнут ребята».
— Ра-ано! — прокричал он водолазам. — Рано под лед торопитесь!
Те услышали, замедлили иноходь. Свинцовые бляхи на их скафандрах выглядели как боевые доспехи древних дружинников.
— Слушай, КВ! — не оборачиваясь, позвал бригадир. — Вдовин, мать честная!
— Он на том берегу, ты сам его послал, — послышался чей-то голос, кажется, того, что спрашивал: «Не пора ли нам пора?»
— Слушай, друг, — попросил его Старенков, — возьми еще одного человека, разведи два костра, один вон там, — он показал на водолазный дощаник, — другой по эту сторону дюкера. И нарубите лапника, сучьев, греться будем. Теперь, пока дюкер не подтянем, нам останова не видать как собственных ушей.
Вскоре и слева и справа заполыхали костры, пахучий дым смолья поплыл над полтысьянским льдом, поедая туман, изгоняя его, отблески огней отражались на лицах людей, делали их строгими, настороженными; что-то военное, фронтовое чудилось во всем, что происходило сейчас на берегу безвестной таежной речушки. Танками ревели трубоукладчики, подхватывая и подавая дюкер в воду, тоскливо и пусто светили в тумане их полуслепые фары, опоясанные радужными обводами.