Страница 58 из 82
— Зря мы время теряли, ребята! Не придется отведать свежины. Пузырь-то желчный лопнул. Неровен час, потравимся…
— Жалко! — сказал один молодой охотник. — А я-то думал, принесу домой оленины…
Все громко расхохотались. Бай Шано тоже смеялся от души. Это была его коронная шутка: мало кто из новичков знает, что у оленей нет желчного пузыря…
А потом началась охотничья пирушка. Нанизанные на длинные шампуры, оленьи потроха весело шипели на углях. Охотники наперебой рассказывали о разных невероятных приключениях на охоте и сами верили своим небылицам…
Далеко за полдень мы тронулись в обратный путь. На поляне, где лежал убитый олень, осталась лужа крови. В ней плавало солнце.
Перевод М. Роя.
МАТЬ
Волчица спускалась по крутому горному склону. Кормление детенышей вконец обессилило ее, глаза горели злым голодным огнем. Она голодала даже тогда, когда находила добычу — нужно было кормить свой выводок. Волчат было шестеро. Они быстро подрастали, становились все прожорливее и то и дело вылезали из логова, нетерпеливо поскуливая. Мать принесла им лошадиную кость и подалась на поиски пищи. Перескакивая через бурные пенистые потоки, продираясь сквозь буковые заросли, волчица спустилась в долину и, навострив уши, направилась к селу, у околицы которого стоял загон для овец. Отара разбрелась по редколесью окрестных склонов.
Впервые волчица решилась напасть средь бела дня. Схватив овцу за горло, она вскинула ее на спину. Остальные овцы всполошились. Выскочившие из леса собаки бросились в погоню за хищницей, с двух сторон отрезая ей путь к лесу. Вскоре подоспели и чабаны.
— Волк, волк! — кричали они, натравливая собак.
Волчице удалось уйти от преследователей. Тяжело дыша, она остановилась на лесной поляне. Морда хищницы была в крови — слизывая языком свежую овечью кровь, она взвизгивала от возбуждения…
Так бывало не раз. Изнемогая от голода и тщетной надежды, она заползала в кусты и часами ждала своего часа. Собаки чуяли волчий дух издалека, чабаны были настороже. Так было и нынче вечером.
Солнце давно спряталось. Со стороны загона доносилось позвякивание колокольцев и блеяние овец. Собаки спали. Легкий ветерок подувал в сторону леса, и они не сразу почуяли волчицу. Выйдя из леса, она повернула к загону. Близость добычи заставила ее забыть осторожность. Перемахнув через ограду, хищница свалилась прямо на спины овец. И вдруг что-то сверкнуло, опалив ей грудь. Волчица бросилась наутек. Ее правая лапа безжизненно повисла.
К полуночи она дотащилась до логова. Можно было лечь на землю посреди дороги и дожидаться смерти, но мысль о детях гнала ее вперед. Волчице не терпелось увидеть их, в последний раз почувствовать прикосновение теплых живых комочков… Издали почуяв мать, волчата, поскуливая, выбежали ей навстречу; они терлись о материны бока, требуя, чтобы та их накормила. У волчицы не было сил облизать их юркие мордочки, она легла на землю, и голодные волчата с нетерпеливым рычанием принялись карабкаться на нее. Тогда мать дотянулась зубами до своей перебитой лапы и сунула ее в пасть одного из них. Тот, ткнувшись носом, лизнул кровь и сразу впился в окровавленную лапу зубами. Остальные волчата с остервенением тесня друг друга, полезли на него и вскоре образовали сплошной визжащий клубок.
Волчица лежала, вытянув лапы, чувствуя, как жизнь постепенно оставляет ее — жизнь, полная хищных набегов, неравной борьбы за пропитание и материнской любви. Последние ее заботы были о детях, которые продолжали барахтаться возле нее, сердито рыча. Она повернулась на бок, чтобы им было удобнее пристроиться, и сунув в маленькие острозубые пасти кровоточащую лапу, закрыла глаза.
Гасли звезды, светившие ей столько ночей подряд. Утих ветер, доносивший желанный запах добычи. Природа, служившая ей огромным, без конца и края, домом, утонула в черном мраке. Волчица лежала, окутанная его густой пеленой, и с наслаждением чувствовала, как соки ее истерзанного тела переливаются в детей, как ее жизнь, уходя, питает их молодые сильные жизни.
Перевод М. Роя.
СРАЖЕННЫЙ РЫЦАРЬ
Перевалило за полдень, а я все еще кружил по болотам около Искыра. Сапоги увязали в жидкой грязи. Ружье оттягивало руки. Мучила жажда. Но я не давал себе передышки. Воображение властно вело меня дальше. Каждый миг я надеялся услышать тревожный писк легкокрылого бекаса или увидеть стаю уток.
Раздольная равнина, еще лишенная зеленых всходов, не совсем очнувшаяся от зимнего сна, впитывала в себя ласковые солнечные лучи. Все вокруг было охвачено той трепетной тишиной ранней весны, в которой угадывается могучий порыв пробуждающейся жизни. Над невспаханными полями поднимался белый пар. Где-то у края неба болота сливались со строгой, девственной его синевой. Высоко на вершинах далеких гор сверкал снег, и казалось я вижу, как он оседает, теряя силу в лютой борьбе с солнцем. Лихорадочно спеша обогнать друг друга, мчались с гор ручьи и реки. Природа готовила себя к великой миссии материнства.
Солнце уже клонилось к горизонту. Растаяло легкое марево, струившееся над полями. Очертания и краски села, недавно еще размытые, четко проступали в серой дали. По склонам виднеющихся вдали гор поползли рваные тени.
Устав и смирившись с неудачей, я перекинул ружье за плечо и двинулся к ближайшей железнодорожной станции. И вдруг увидел пару уток. Их силуэты медленно перемещались по водной глади болотной прогалины, отражавшей золотой блеск солнца. Утки взмахивали крыльями, ныряли, резвились. Соприкоснувшись клювами, надолго замирали. Увлеченные игрой, они забыли об осторожности. Впрочем, до них было далеко — выстрелом не достать. Но будь они и ближе, я не вскинул бы ружья. Эта благородная мысль исполнила меня чувством гордости и достоинства. Я не мог нарадоваться на себя: вот, мол, стою и спокойно наблюдаю таинство любви, усмирив в себе темные инстинкты. А сам вздрагивал, будто в лихорадке. Знал, что можно незаметно подобраться и выстрелить. Но вытащил из стволов патроны и сунул их в карман. Никогда еще во мне борение между добром и злом не было столь мучительным. Никогда чувство доброты не стоило таких терзаний. Я шел, стараясь не смотреть в сторону уток. И вдруг невдалеке мелькнула чья-то старая засидка. Укрывшись в ней, можно подкараулить птиц и достать их выстрелом. Засидка была за протокой. Быстрое течение горной речки заставило меня пошатнуться, я набрал воды в сапоги, вымок до пояса.
Наконец я залег. Птицы все миловались. «Нет, — сказал я себе. — Не буду убивать, Не могу. Только прицелюсь. Прицелюсь — и уйду, не спугнув, не нарушив их радости».
Сердце мое билось все сильнее. Черные мушки стволов то касались силуэтов птиц, то отклонялись в сторону.
Бах! Над болотом взметнулся серебристый фонтанчик брызг. Утки взлетели, взвились к солнцу. Описав круг, пронеслись прямо надо мной. Я снова выстрелил. Одна из птиц дернулась, крылья ее поникли, и она упала в нескольких шагах от меня. Над стволами ружья тянулись вверх две тонкие струйки дыма. Пахло весной и порохом.
Утка лежала, распластав крылья. Была она пепельно-серая, с коричневыми крапинками. На хвосте белая полоска. Клюв оранжево-желтый со светлой зубчатой каемкой. Широконоска. Я присел на настил, закурил, не смея подойти, взять свой трофей, но в глубине души испытывал удовлетворение: какая точность! Пока я смотрел на утку, мне вспомнились рассказы бывалых охотников о том, что селезень не бросает подстреленную подругу, кружит над ней, пока сам не станет добровольно жертвой стрелка…
Так и вышло. Селезень вскоре вернулся. Пролетел надо мной, растаял в свете заката и снова повернул назад. Он летел низко. Я слышал шум его крыльев, видел, как в оперении преломляются солнечные лучи, и каждая краска ярко проступает во всей своей чистоте, — наклон — и оперение птицы переливается то сине-зелеными, то оранжево-красными оттенками. Я выстрелил. Селезень не дрогнул, не переменил направления. Пронесся мимо надо мной. Я перезарядил стволы, взял ружье на изготовку. Он снова шел на меня. Это был уже поединок.