Страница 42 из 82
Они долго двигались по крутизне, пока не выбрались на большую седловину. Старые волки, казалось, готовы были сцепиться, а волчица все пыталась завыть.
Вдруг вожак остановился, оглянулся и, обведя глазами остальных, отошел в сторонку и сел на снегу. Волчица подошла к нему. Старые волки, поджав хвосты, скалили зубы друг на друга. Чалый понял, что роковая минута настала.
В промежутках между черными стволами деревьев он видел полыхающие огнем глаза своих сородичей. Стоя неподвижно посреди голой седловины, на которую росшие окрест деревья бросали враждебные тени, волки злобно щерились. Шерсть на загривках встала дыбом, глаза метали злые зеленые искры. Они стояли, как истуканы, прислушивающиеся к гробовому молчанию гор.
Дрожа всем телом, чалый волк едва сдерживался, чтоб не завыть. Какая-то непонятная сила властно гнала его к седловине, но вдруг взгляд его остановился на одном из старых волков. Окруженный остальными сородичами, пронзавшими его исступленными взглядами, он весь дрожал и, будучи не в силах удержаться на ногах, начал медленно оседать на землю. Два другие волка и волчица придвинулись вплотную и все разом набросились на него.
Чалый видел, как вожак впился зубами в горло старого волка и опрокинул его навзничь. Старик почти не оказал сопротивления. Теплый труп его был тут же растерзан, каждый из сородичей получил свою долю.
Утолив голод, волки завыли. Первым подал голос рыжий. Опустив вниз большую голову, он поджал хвост и издал несколько низких грудных рулад, которые медленно растворились в холодном безмолвии гор. Затем раздался альт волчицы. Задрав голову в высокое небо, она оборвала свой вой на тонкой жалобной ноте, которую эхо повторило троекратно.
Чалый подвывал, а когда стая разбрелась, вернулся вниз, в знакомую ложбину, и, обежав подножие горы, подался на ее южные склоны, где снега было поменьше. Уцелевший старый волк спустился вслед за ним на равнину. И только волчица да рыжий волк остались на старом месте. В холодные ясные ночи чалый слышал их далекий вой и тоже принимался выть.
Днем и ночью он бродил по безмолвным горам, спал в затишных местах под выступами скал, откуда виднелась вся занесенная глубокими снегами равнина; легкая синеватая дымка, похожая на туман, заслоняла далекие села. Голод донимал нестерпимо, и только чуткий собачий нюх выручал чалого, помогая отыскивать кое-какую еду.
В одно пасмурное утро, когда снег был похож на покрытое патиной серебро, чалый услышал людские голоса и фырканье лошадей. Звуки доносились из глубины большого лога, где на вырубках, точно медвежий мех, темнел молодой сосняк. Волк навострил уши и осторожно спустился к логу.
На его дне, у самого ручья, бурлившего среди камней, показалось двое всадников. Подмерзший наст под копытами лошадей хрустел так громко, что волк присел от испуга.
Он хотел было убежать, но зрелище увязавших в снегу лошадей было ему приятно. Всадники остановились на берегу ручья, о чем-то потолковали и двинулись вверх по склону к небольшой поляне, обрамленной невысоким лесом. И тут зверь заметил, что за одним из всадников на привязанной к седлу веревке волочится по земле какой-то предмет. Инстинкт подсказал ему, что это приманка.
Оставив ее на поляне, всадники повернули лошадей и тем же путем поехали обратно.
Волк долго стоял на одном месте. Ему хотелось узнать, что там лежит на поляне, обнюхать лошадиные следы, проверить, не оставили ли люди на тропе чего-нибудь съедобного. Но в жестах всадников, в их поспешном безмолвном отъезде было нечто подозрительное.
Пару раз потянув носом воздух и не учуяв никакого запаха, волк опустил голову и затрусил через редкий буковый лес в противоположную сторону. Там он наткнулся на заячьи следы и долго бегал туда-сюда, не хуже гончей, пока не поднял зайца. Погнавшись за косым, он начисто позабыл о всадниках. Но после обеда, когда голод заставил его охотиться на мышей, чалый вернулся в знакомый буковый лес и услышал, что где-то внизу сойки и сороки подняли страшный галдеж. Зверь прислушался.
Крики соек слышались все громче — то радостные, словно там был в разгаре богатый пир, то тревожные и хриплые, предвещавшие беду.
Волк направился к логу, и, пока он шел, над самой его головой пролетело несколько сорок, с шумом рассекая крыльями холодной воздух. Поняв, что птицы слетаются на падаль, хищник затрусил вниз по берегу ручья. Отыскав лошадиные следы, он сразу почуял дух освежеванной овцы. Этот запах исходил от тянувшейся в снегу широкой борозды, похожей на тропу. Эту борозду оставили после себя всадники.
Дух овечьего мяса взбудоражил волка. Пасть его наполнилась слюной, он высунул большой красный язык и облизался.
Забыв про осторожность, чалый волк рысью побежал к поляне, но вскоре стал, вздыбив шерсть. Ему попались следы волчицы и матерого рыжего волка. Теперь он понял, почему сойки кричали так тревожно. Рыжий и волчица были где-то рядом.
Чутко прислушиваясь, с горящими глазами, чалый волк крадучись двинулся к поляне. Сквозь густые пушистые ветки молодого сосняка он увидел, что снег на поляне истоптанный и желтый, а посреди поляны что-то лежит. На верхушках сосен и кустов целыми стаями сидели сороки и сойки. Ни волчицы, ни рыжего волка не было видно.
Чалый выбрался из леса на поляну и еще раз оглядел ее всю. Неподалеку на ветке можжевельника сидела сойка. Птица заметила его, но не подняла крика, похоже, она была больна или нахохлилась от холода. Это еще больше озадачило волка. И тут взгляд его упал на растерзанную овцу. Возле валялись выпотрошенные внутренности, а чуть поодаль — голова с пустыми глазницами, глаза, видно выклевали сороки; втоптанная в снег овечья шерсть была разбросана по всей поляне. Напротив, в кустарнике, растянувшись во всю длину, лежал рыжий волк, ткнувшись длинной мордой в снег и странно подогнув лапы. За ним серел на снегу труп волчицы…
Ощетинившись, поджав хвост, чалый волк испуганно отпрянул и ударился через сосняк прочь от этого проклятого места…
Надвигались сумерки. На фоне свинцовых снеговых туч вершины деревьев казались черными, угрожающе неподвижными. Стаи соек и сорок сидели на ветках, безмолвные, нахохлившиеся. Птицы, казалось, приготовились ко сну… Время от времени какая-нибудь из них хрипло каркала, словно подбадривая товарок: «Кураж, кураж!», — и тут же умолкала. Будто дивясь чему-то, птица склоняла набок голову и сваливалась с ветки…
В ту холодную зимнюю ночь чалый волк долго жалобно выл, задрав свою собачью голову в свинцовое небо, с которого готов был повалить снег. Его глухой, одинокий вой остался без ответа. Даже эхо молчало, словно сами горы оглохли от зимнего холода.
Перевод В. Поляновой.
ТЯЖЕЛАЯ ПОРА
Пока с деревьев не облетела листва, лиса-замарашка жила в молодом лесу. Там, неподалеку от скалы, обросшей мохом и плющом, у нее была нора — сырая и грязная, с множеством входов и выходов. Но, когда лес обнажился и земля покрылась палой листвой, лиса спустилась в ложбину, нашла там нору барсука, и переселилась в нее.
Она была чересчур молода и неопытна, в ее желтых, как янтарь, глазах весело переливались живые искорки, под выпуклым лбом таились в избытке хитрость и притворство. Когда она бежала неслышно, по-кошачьи, волоча по земле пушистый хвост, похожий на кудель, в каждом движении гибкого длинного туловища сквозили лукавство и змеиная грация. Лесная опушка, где она каждую ночь мышковала, была испещрена ее причудливо петляющими следами.
Лисе ни разу не приходилось видеть снег, и, когда низкое небо затянуло сеткой снежных мотыльков, а лес побелел и согнулся под тяжестью зимнего убора, она от удивления даже залаяла. Ее поразила глухая тишина леса, где раньше каждый звук отдавался громким эхом. Белизна делала окружающие предметы более четкими, зримыми, лес, погруженный в сон, был безмолвен, все живое в нем, казалось, вымерло.