Страница 36 из 82
Правда, и ей доставалось за самовольство. Пастушок швырял в нее чем попало, как в злую собаку. Бросит палку, а буйволица пригнет голову, зажмурившись, и бежит прочь, только ее и видели. За особо большую шкоду мальчишки гуртом колотили ее, ухватив за длинный хвост, а Белка мчалась по лугу, волоча их за собой. Бывало, по утрам у нее гноился подбитый глаз, и мухи весь день не давали ей покоя.
Наступили жаркие летние дни. Поля побелели, запахли хлебом, туго налитые колосья клонились к земле. Бабочки в пестрых нарядах плавно парили в пронизанном светом воздухе. В глубоком, просторном июльском небе не было ни облачка, но порой где-то вдали, над горизонтом, беззвучные сухие молнии расправляли свои алые паруса. То была верная примета, что хорошая погода задержится и можно будет без потерь собрать урожай, — крестьяне радовались и благословляли судьбу.
Все Стояновы домочадцы вышли в поле. Денка с детьми и две молодые поденщицы жали хлеб и вязали его в снопы. Стоян следом перепахивал поле. Обливаясь потом, склонившись до земли, жницы двигались вперед, оставляя после себя широкую полосу стерни. Колосья тревожно раскачивались и шелестели, словно хотели убежать от острых серпов. На сухой стерне тут и там весело зеленели пучки травы, перекатывались, словно бочонки, тяжелые снопы, светлые тропинки были протоптаны к телеге, к баклаге с водой, оставленной в тени груши, к зеленеющему неподалеку лесу.
Всем распоряжалась Денка, жена Стояна. Она не только сама жала за троих, но и следила за тем, как работают другие. Подбадривала ребят, подавая им пример, хвалила за старание, порой журила. А разогнув спину, обводила глазами ниву и принималась нахваливать пшеницу:
— Хлеб-то уродился на славу. Высокий, густой, колосок к колоску, и все на один бок клонятся! А уж чистый — любо-дорого поглядеть. Так и просится: «Жни меня скорей!» — Немного помолчав, она добавляла озабоченно: — Поторапливаться надо, как бы не разразился град — без куска хлеба останемся!
Высохшая после весенних дождей, потрескавшаяся земля казалась красноватой от пшеничных зерен, осыпавшихся в знойные и ветреные июльские дни, с колосистых снопов раскаленными угольками опадали на землю зерна — куда ни глянь, всюду была пшеница.
Стоян пахал нижнюю часть поля. Земля была ссохшаяся, комковатая, тут и там на плужной пахоте белели полузасыпанные остатки пшеничных стеблей. Буйволицы под знойным солнцем совсем приуныли, еле брели.
— Ну, пошли! — лениво понукал их Стоян. — Солнце напекло? Ишь, неженки!
Поравнявшись с телегой, он останавливал буйволиц и лил им на головы воду из баклаг; те немного оживали, радостно фыркали, блаженно задирая хвосты. Мухи, вконец обнаглев, тучами вились над ними, садились буйволицам на ноги, на брюхо, лезли в глаза. Животные оборонялись как могли: хвостом, ушами, ногами. Но мухи, прогнанные с одного места, садились на другое, на коже проступали алые, как рубин, капельки крови. Стоян, остановившись где-нибудь в тени, отламывал несколько веток и принимался гонять мух, с ожесточением преследуя особенно настырных, а они знай перелетали с места на место, с одной буйволицы на другую. Распалившись, Стоян начинал бегать за ними по полю. Спина и бока у Белки и Вранки были в крови раздавленных мух, они во множестве темнели у буйволиц под ногами, отчего земля казалась серой. Мухи так донимали животных в эти жаркие летние дни, что даже ночью, во сне, они хлестали себя по бокам хвостами и прядали ушами.
Стоян остановился на борозде, отер пот с покрасневшего лица и подул себе за пазуху.
— Ну и жара! Ни людям жизни нету, ни скоту! — закричал он жницам, в немом молчании взмахивающим серпами.
Его одинокий крик, казалось, расплавился в летнем зное.
Июльское солнце заливало золотую ширь ослепительным светом, в небе дрожало сплошное марево, горы, утратившие свои очертания, густо клубились. Листья деревьев и кукурузы, казалось, увяли: в неподвижном раскаленном воздухе лениво плыл вербный пух. С лесных лужаек доносился горячий запах ветел, деревья словно плавились в этом июльском пекле. На меже синели разросшиеся васильки; стояла мертвая тишина, нарушаемая жужжанием мух, похожим на стон. Все вокруг замерло, притаилось, околдованное летним зноем… Но вот на верхней ветке груши вдруг затрепетал один лист. То застывая неподвижно, то опять начиная дрожать долгой мелкой дрожью, он, казалось, прислушивался к чьим-то словам, а затем сердито возражал. Там, наверху, зарождалось непонятное движение.
Когда стало припекать полуденное солнце, Стоян распряг буйволиц и повел к небольшому пруду на водопой. Пруд лежал в ложбине, где под старой дуплистой вербой били из-под земли студеные родники. Местами он был глубокий. На одном его берегу стеной стояли зеленые камыши, откуда доносилось неумолчное кваканье лягушек, а по другому к воде вело несколько тропинок. Вокруг, перемежаясь лужайками, росли деревья и кустарник. В полдень здесь стоял невообразимый шум и гам, зато вечером при виде прозрачной, красноватой от лучей заката воды нельзя было не удивиться царившей окрест тишине. Буйволицы, поняв, куда их ведут, заторопились, а когда перед их глазами заблестело озерцо, они бегом бросились к берегу и с шумом плюхнулись в воду. Другие буйволы, блаженно дремавшие под полуденным солнцем, потеснились, давая им место. Белка и Вранка окунали головы в воду, переворачивались на спину, били по воде хвостами и так громко фыркали, что водная поверхность дыбилась волнами. Легкие волны выплескивались на берег, оставляя мокрый, моментально испаряющийся след. Стоян, присев на корточки, глядел на это и смеялся от души.
— Пусть их! Пускай немного остынут! — говорил он мальчишкам-пастухам.
Буйволицы постепенно угомонились. Белка резвилась в воде, пускала пузыри, уходила на самое глубокое место, погружаясь в воду, снаружи торчала только голова. Она жмурилась на солнце, обнажая зубы в блаженной ухмылке, погружалась в воду, оставаясь там, к восторгу мальчишек, по несколько минут. Тем временем Вранка выбралась на берег и улеглась на солнышке. Хозяин посмотрел на нее с беспокойством. Разувшись и засучив штанины, он вошел в воду, вывел Белку туда, где было помельче, и взялся за дело. Первым делом он смыл с нее присохшие комья глины, которая отделялась кусками вместе с шерстью, потом, зачерпывая пригоршнями со дна холодную, жирную, как масло, грязь, с наслаждением принялся размазывать ее ладонями по спине и бокам буйволицы. Водоем славился своими целебными грязями. Белка прядала ушами, грязь брызгала Стояну в лицо, моментально засыхая и стягивая кожу. Потом, оставив Белку в покое, он взялся за Вранку. Покрытых густым слоем грязи буйволиц теперь невозможно было отличить одну от другой — одни только глаза поблескивали из-под залепленных илом ресниц. Пока Стоян мылся в ручейке, буйволицы паслись на берегу, Белка все норовила забраться в трясину, поросшую молодыми побегами какого-то растения с нездоровыми красноватыми пятнами на листьях. Стоян умылся, сунул под мышку обувь и, забыв отвернуть одну штанину, повел буйволиц наверх, на лужайку. Он не давал им тереться о кусты и стволы деревьев, на коре которых виднелись следы засохшей грязи с клочками шерсти.
Буйволиц в страду редко пускали вольно попастись на лугу, и они с жадностью накинулись на сочную траву. Опьяненные ее запахом, перебегали с места на место и громко фыркали. Обежав весь луг, они присмирели и начали спокойно пастись. Облюбовав местечко возле куста, закинув на спину хвост, каждая, не сходя с места, выпасала перед собой большой круг и только когда уже было невмоготу дотянуться до травы, делала шаг вперед. Буйволицы, пыхтя от удовольствия, резко дергали головой, захватывали пучки травы губами и отправляли их в рот, помогая себе языком, а уже после этого шли в ход зубы. Время от времени то одна, то другая на минуту прекращала это занятие, чтобы почесать за ухом или потереться мордой о ствол дерева, и опять с прежним усердием принималась за свое. Хозяин стоял возле, прислушиваясь к мерному похрустыванию молодой травы и следя за тем, чтобы буйволицы продвигались вперед равномерно, не вытаптывали ее.