Страница 7 из 40
Я весь в предлетних делах. Выволакиваю на свет божий снаряжение и устраиваю ему смотр — перетряхиваю рюкзаки, палатки, штормовки и пр., пр., впереди лето и Алтай!
АЛТАЙ!
Достаточно написать или произнести это слово — и на душе становится лучше, просторнее, роднее…
Поскольку ты пока не написал ничего по поводу основной части моего предыдущего письма (обдумываешь? правильно делаешь!), далее я остановлюсь только на твоем сюжете, скромно подверстанном к многокрасочному описанию погоды. И опять говорю тебе — распределяй усилия! Вот ведь — сколь сильным и впечатляющим оказалось описание «вешних вод», столь непроработанным получился новый твой сюжет, хотя двигатель в нем есть, и двигатель, по мощности вполне достаточный для небольшой повести.
Первое.
Ты подробно написал, как переустроилась окраина города после заполнения «рукотворного моря» — водохранилища возведенной тут ГЭС. Как образовался необитаемый и недоступный островок среди пригородных болот, заполненных водою оврагов и всего прочего, что обрело новую жизнь, преобразилось после заполнения водохранилища.
Отчетливо из твоего немногословного описания видишь этот странный островок, спрятанный, затерянный среди догнивающих лесов, в непролазных зарослях камыша, за лабиринтом проток и заполненных водою оврагов…
Островок в трех километрах от бетонного шоссе, в полутора километрах от пестрых и прихотливых домиков садового кооператива «Меломан»; островок, над покоем которого и днем и ночью бороздят сибирские небеса авиалайнеры, пролетающие из Москвы и обратно…
Тут у тебя все хорошо продумано (или взято из реальной действительности?)
Так и хочется представлять себе и описывать дальше этот островок:
Нарисовать дорогу, пересекающую край островка. Она, уже тонущая в дикой траве, тальниковом подросте, с колеями, которые полны преющих листьев и невысыхающих лужиц, выползает из-под дремы болотной ряски, из небытия, потом, еле видимая, ползет через край островка и вновь, теперь уже навсегда, — уходит в трясину, в гущу застывшей мелкой растительности болота. Уходит без всплеска.
Хочется представить и написать остов какого-то длинного и несуразного сооружения — сарая или дома. Этот остов — особенно в сумерках — напоминает скелет доисторического зверя, взгорбившего хребет и уронившего пустоглазый череп в густые кусты акации.
Там, за кустами, все время что-то шуршит, колышет бурьян, перебегает, прячется и поскуливает. А ночами, в парах болота остатки бревен тускло светятся фосфором гнилушек…
Я вижу около обрывка дороги два бетонных кургана. Они уже буро-зеленые от мха и мелкой травы, они уже сглажены и размягчены в очертаниях этой первоначальной растительностью, а на вершине одного из курганов в случайной ямке видна маленькая березка.
Я вижу их, я останавливаюсь около них и так элегически думаю — как они тут оказались? Или заблудился шофер в пригородных перелесках и оврагах, ища путь покороче от растворной до строящейся ГЭС? И тогда, боясь, что раствор застынет у него в кузове и будет страшная морока его оттуда выбивать, — он и вывалил самосвал в придорожную траву…
Или намеревался продать машину бетона расчетливым жителям близлежащей деревеньки, но что-то с продажей не сладилось. Ну, не возвращать же ворованное туда, где ты его умыкнул? Вот и вырос в бурьяне бетонный курган…
Или платили ему, бедолаге, не за то, что он куда-то привез, а уже за то, что он откуда-то увез, вот он и разгружался попутно, чтобы скорее загрузиться снова и увеличить количество ездок, а следовательно и количество «заработанных» рублей…
Может быть, попросилась по пути в кабину смазливая и разбитная девчонка, да и сговорились они, да и свернули в лесок… А там слово за слово — уже и поздно стало куда-то там бетон везти, надо было уже в гараж ехать, да и не везти же домой девчонку в машине, груженной бетоном…
Мало ли что могло произойти. Но так или иначе — эти бетонные курганы в пригородных лесах всегда наводят на размышления, хотя и нет на них тривиальных надписей: «Налево пойдешь… направо пойдешь…»
Я брожу по этому островку и среди расправившихся сосен и раздобревших берез вижу совсем странные предметы, невесть как сюда попавшие. Вот в густой, светящейся крапиве косо торчит, тронутая зеленцой, полуоббитая скульптура пловчихи, изготовившейся прыгнуть в воображаемый бассейн с кирпичной тумбочки. Сквозь пальцы ее спортивной ступни проросла мелкая сурепка, на мускулистой голени заметно незабвенное имя «Вася», а в ложбинке, образованной напряженной шеей и выгнутой спиной, — покоится гнездо какой-то лесной пичуги, по краю трогательно трепеща белым пухом…
Чуть поодаль, в густых тальниках, я набредаю на остатки карусели, здесь торопливые растения проросли ветвями в звенья цепей и сгнившую крышу, оплели то, что осталось от лошадок, все спутали и связали так, что и самый сильный порыв ветра не стронет теперь ничто в этой карусели, ничем она теперь не скрипнет, все глубже и глубже погрязая в живой зелени…
Что там белеет, что там движется в тени черемух?
Это куры, это белые куры! Они, одичавшие, живут тут, плодясь и спасаясь в трудные зимние дни от холода и стай пригородных собак…
Кто это — странный, заросший, в смокинге — сидит у костерка и что-то пишет угольком на бересте?
Может быть, это дух острова? Может быть, это отшельник? А может быть, профессиональный беглец от алиментов, потерявший чувство реальности и счет годам, все скрывается и скрывается тут, сочиняя на бересте и на обрывках, заносимых сюда осенними ветрами газет, пространные трактаты о женском коварстве и мещанстве…
Не буду продолжать. Ясно, что остров (необитаемый!) в пригороде — идея живая, ветвящаяся, сама по себе обрастающая листвой подробностей и деталей.
Далее ты заселил этот остров. Ты поместил на нем молодого человека. Забросил его неведомым нам образом. Ты пишешь: «Чучин очнулся на острове». И все. Как он туда попал — это тебе не важно. Но, согласись — от того, как герой попал на остров, от его пути на остров — многое зависит и в характере самого героя, и в смысле всей этой истории.
Даю несколько первоначальных, поверхностных вариантов:
а) Чучин — орнитолог. Он в пригороде, у моря, наблюдал за беркутами, расплодившимися тут в последние годы, когда болезни леща стали массовыми, и беркуты стали своеобразными санитарами моря — они выбирают из моря больную, не способную затонуть, рыбу. Чучин, увлекшись интересным экземпляром, сам того не заметив, забрел в болото, долго блуждал, водимый странной птицей, и оказался на острове, откуда выхода уже не нашел и вынужден был там пребывать далее. (Этот вариант, прямо скажу, не лучший. Опять увлеченный чудак-ученый, какие давно не встречаются нам в жизни, где чудаки не от мира сего давно перестали встречаться среди ученых, предоставив эту, приписываемую им, особенность, сельским пастухам. А потом еще может возникнуть мысль, что ученые заблуждаются, что наука куда-то забрела в болото… Причем какая-то орнитология… Ну, благо был бы тут не орнитолог, а гидролог…)
б) Можно взять и гидролога, или еще кого-то, причастного к возведению тут этой маломощной и неоправдавшей надежд и песен ГЭС. Но что его загонит в болото? Да и слишком в лоб будет звучать намек — вот, мол, своими руками сам себе построил, придумал ловушку… Увы, в свои ловушки эти умники редко сами попадают.
в) Списать все на то, что Чучин лишнего выпил накануне, отмечая по старому обычаю в коллективе свой уход в очередной отпуск. Доотмечался он до того, что продолжал праздник и по дороге к дому своему, а потом притянулся к каким-то странным, пахнущим рыбой типам, они тоже что-то праздновали и приняли Чучина за своего. Вся эта братия праздновала потом уже и в пригороде, а потом и на острове, где Чучин заблудился, а случайные приятели уехали, не заметив того, что человека забыли… (Тоже — не блеск. Плохо. Выпивка, как сюжетообразующий элемент, банальна. Более того — обстоятельство отягчающее. Да и Чучина хотелось бы видеть человеком нормальным, положительным, даже где-то и сочувствие вызывающим).