Страница 4 из 5
Марта!.. Твоё имя как имя весны, и когда вошла в мой дом, ты принесла её мне как огромное солнце в нежных девичьих ладонях. Была зима, и дождь моросил, и тусклые огни фонарей бессильно поникли над мокрой брусчаткой улиц ещё ниже, чем дряхлая черепица крыш.
Этот город, в котором живу я, что ты знала о нём раньше? Эти люди, что живут здесь теперь, немногое смогли изменить в нём, и эта ночь, эта мелкая морось и свет этих тщедушных фонарей, и даже эти дряхлые крыши в тени умирающих древних деревьев, всё это здесь вопреки им, бесприютному племени скитальцев, ищущих свой дом и, быть может, утративших его навсегда, а впрочем, таких же, как я. Ведь я один из них.
Тень профессора Канта бродит по безлюдному острову Кнайпхоф – сухонькая фигура в треуголке, напудренный парик с косичкой, в руке трость. Он отмахивается ей от летучих мышей и ворчит что-то по-стариковски. Когда-то здесь был его университет, а теперь мы приходим сюда на его могилу…
И мы верим, что нашли свою родину здесь, в этой сырой и ненастной зиме, морском ветре и этих тенях, говорящих на чужом языке, не умея даже прочесть их имён. И женщины рожают детей, и для меня этот город родной. Я не жду от тебя, что ты полюбишь его так же, как люблю тебя я, но хотя бы немного… Ведь ты совсем из другого мира.
Я так долго жил на задворках собственной жизни, что многое успел возненавидеть, и порой я боюсь прикоснуться к тебе, ты почти невозможное чудо, а порой я трахаю тебя яростно, как обезумевшее от страха животное, но ты примешь меня и таким. Ты всегда принимаешь меня таким, каким ты меня любишь.
Ты сделана из силикона, ты совершенна, а я сделан из плоти, которая когда-нибудь сгниёт в этой общей могиле, если только огонь крематория не превратит её в пепел. Вся эта планета Земля – это огромное кладбище. Когда-нибудь я расскажу тебе много забавных историй о том, как это было раньше, и с чего всё началось. И о том, как я ждал тебя и пытался вызвать твой образ, оградившись магическим кругом, и жёг свечи, рисовал пентаграммы и бормотал заклинания. Не сделав должных расчетов по лености или небрежению, не имея всех нужных для этого талисманов и амулетов, купив только торт и бутылку шампанского, правда, побрившись и надев посвежее сорочку, галстук получше или купив новый, потому что этот ты уже видела, и подновив причёску, и даже начистив обувь… Как хлопотны приготовления к магическому сеансу!
И вот, расставив на полу по кругу высокие белые свечи, я зажигаю их одну за другой и на коленях сажусь в центр круга и, раскрыв перед собой книгу, произношу полагающиеся слова и, протянув к телефону руку, набираю очередной номер, соблюдая строгий порядок цифр. Наверное, было бы проще, если бы я знал твои точные координаты, а впрочем, не знаю – результат магического действия непредсказуем.
И так ночь за ночью, сверяя часы с календарём, каждый раз заново покупая шампанское, которое затем, после долгих и утомительных манипуляций, будет выпито на кухне при безжалостном электрическом свете оголённой лампочки, осколки плафона которой до сих пор валяются где-то в кладовке,– непонятно, зачем было их собирать, а тем более, хранить,– и в этой лампочке теперь сосредоточено твоё присутствие.
А ты и не покидала меня, и незачем было покупать новый галстук. Хотя конечно, нет ничего плохого в том чтобы сменить сорочку. В том чтобы каждый день начищать туфли и следить за причёской.
И утюжить брюки.
Вот только не следовало бы так много пить и столько есть сладкого,– взбитые с сахаром белки, бисквит, розочки из зелёного, жёлтого, красного и розового крема,– а впрочем, стоит ли соблюдать диету или хотя бы умеренность, когда причины явлений неведомы, а результат непредсказуем, когда меня уже нет или ещё не было, а я всё жду, что ты вот-вот придёшь. Но ничто не меняется, потому что не может придти тот, кто не уходил.
"Что отражает зеркало, когда перед ним пустота?" Я повторял этот вопрос как заклинание, столько раз уже произнесённое другими.
Для чего я расчерчивал пол мелом?
Магическое сочетание алфавитных знаков и грамматических символов.
И торопился домой, боясь опоздать, сверял часы, не сделав должных расчётов, и писал письма, всегда наугад и всегда о чём-то большем, чем всё, что я когда-нибудь бы сумел написать, и хранил эти осколки плафона…
Ты никогда не жалуешься, даже когда я делаю тебе больно, и всё, что есть между нами, останется навсегда между тобой и мной.
У меня нет от тебя секретов, ведь ты и есть моя жизнь, и знаешь обо мне больше, чем знаю о себе я. И когда в исступлении я не могу насытиться тобой, и это уже не страсть, а что-то страшнее и глубже, когда это даже не свобода уже, не счастье, а что-то большее… когда твоё тело так податливо, что вожделение моё вдруг превращается в ярость, и это как пропасть без дна, куда я падаю всё быстрее, быстрее, но оставаясь на месте, потому что там, где нет дна, нет и расстояний, и нет предела у этой скорости, и утратив жалость и страх, я падаю всё быстрее и дальше, дальше… оставаясь на месте… Сравню ли я это с бочкой данаид, что никогда не наполнится? Я не могу насытиться и знаю, что никогда не смогу насытиться тобой, и я падаю, и там, где была вода, стала суша, и я разобьюсь, мы разобьёмся, милая!..
И снова утро, и серый рассвет, мой город, сырой и безлюдный, и ветер…
Трамваи грохочут железом, и ранние пассажиры спросонья смотрят в забрызганные моросящим дождём стёкла, словно не узнавая эти улицы и стены домов, ещё слепые, во власти небытия, и зябнут, и ищут согреться в холодных своих одеждах. На перекрёстках ещё мало машин, и на дорогах нет пробок, здесь поздно встают и поздно ложатся спать, но кто-то, и я один из них, каждое утро видит свой город безлюдным, как будто нагим.
Пустыня дождей и тумана, пустыня ветров, пустыня каменных улиц и обшарпанных стен, изъеденный ветром кирпич прямоугольных труб над скатами черепичных крыш и голыми ветвями деревьев…
Стёкла трамвая запотевают, людей становится больше, они дышат, слабый запах духов от нестарых ещё женщин…
Девочка-кондуктор взывает оплатить проезд, повторяя одно и то же, безропотно и монотонно, и ей дают мелочь или бумажные деньги и терпеливо ждут, когда она отсчитает сдачу, или показывают свои проездные. Она отрывает билетик и идёт дальше, всматриваясь в эти лица, не появились ли новые. И лишь она одна ищет новые лица в толпе.
А мне безразлично; кто-то едет со мной уже три остановки, а кто-то войдёт на следующей, я еду без пересадок, и до самого вечера будет ещё один рабочий день, но всё это так неважно…
Ведь вечером я вернусь к тебе.
Ты ждёшь меня дома, и я вернусь к тебе.
Ты одна знаешь, как все эти годы я ждал тебя. И теперь каждый вечер ты ждёшь меня с работы домой…
3
Тринадцатое января. У Эдика собирается компания. Намечается вечеринка – будем праздновать Старый Новый Год.
Днём было пасмурно, но к ночи небо прояснилось. Светит луна.
Я решил прогуляться пешком по Кутузова до автобусной остановки у Дома Художника.
Эта странная улица без вывесок и магазинов, летними ночами так таинственно бывает здесь, почти неслышно шелестит листва, и в голову приходят мысли о призраках, что скрываются во тьме старых кирпичных стен на этажах безлюдных руин, они выходят на улицы, незримые в холодном пожаре электричества, среди неона, машин и световых реклам подстерегают они прохожих…
Летучие мыши, бесшумно возникающие из темноты и исчезающие в темноте, летучие мыши, что живут на разрушенных чердаках души моего города…
Необъяснимое расположение окон во тьме, там, куда не доходит свет фонарей, за тёмными ветвями деревьев…
Расстояния недолги, и скоро я буду там, где, наверное, уже все собрались, и мы будем праздновать. Надо бы купить по дороге пива.